Читать книгу "Журавль в клетке - Наталия Терентьева"

– Почему?

Я боялась, что ты будешь стоять у окна и ждать папу. Неделями, месяцами и годами. Что все детство прождешь. Я знала, что он не придет никогда, то есть навсегда не придет. Будет заскакивать – на часок, раз в месяц. Или реже. Или не будет вообще. Будет звонить по телефону и невпопад спрашивать про новости, тут же забывая ответ. И через месяц будет спрашивать то же самое. Поэтому однажды, – я взяла ее за руку и второй рукой обняла, – однажды, Маша, когда тебе был годик с небольшим и ты уже его узнавала, я попросила его больше никогда к нам не заскакивать.

– А как ты ему сказала? Ты помнишь? – спросила Маша, не отстраняясь, но и не прижимаясь, как обычно, ко мне.

– Ну, то есть я не попросила, а… просто… перестала с ним общаться… гм… – Я перевела дух.

Вот уж не думала, нет, я точно не думала, что мне придется когда-нибудь оправдываться в этом перед Машей!.. Разве я не права уже хотя бы потому, что вырастила ее, вырастила одна? Хорошую, умную, добрую девочку, вполне всем довольную в жизни…

– Почему? – опять спросила Маша. Мне показалось, что она устала от моих невнятных объяснений.

– Потому что не хотела, чтобы ты узнала – каково быть у того, кого любишь, на седьмом, на двенадцатом месте. Не хотела, чтобы мы вместе с тобой, обнявшись, плакали оттого, что Игорь Соломатько не желает с нами жить. И чувствовали себя убогими дурами – оттого, что плачем об этом. Понимаешь?

– Понимаю, – легко кивнула Маша.

Нет, не могла она понимать. Это тот горестный опыт, которого я намеренно лишила ее в детстве. Сознания своей неполноценности в сравнении с кем-то, кто изначально и однозначно лучше, раз папа предпочитает читать сказки перед сном этому кому-то, с ним ходить в лес, его учить плавать на море и ему петь полузабытые песенки своей юности.

– А что, обязательно было, чтобы он пришел и остался навсегда?

Я очень надеялась, что Машей движет любопытство естествоиспытателя и ничего больше.

– Тогда мне казалось, что – да.

– А сейчас?

– Не знаю. Маша… – Ну как же ей объяснить? Вот поэтому, в частности, я все тянула и откладывала этот разговор, все ждала, когда она подрастет и можно будет ей что-то внятно растолковать. Что-то, что не всегда растолковывается и себе самой. – Маша, пойми: папа твой нарушал, пытался все время нарушать некоторые очень важные законы нашей жизни. Он, конечно, не один такой на земле…

– Это имеет отношение ко мне? – Маша, похоже, вошла в роль строгого судьи и теперь с удовольствием была готова заклеймить меня. Но, простите, судья – это ведь даже не следователь, а начали мы, кажется, с допроса…

– Да, Маша. Имеет. Непосредственное отношение, – чуть пожестче сказала я. – И знаешь, о каких законах речь? Ты же уже большая девочка, одного дяденьку легко соблазнила ногами и чем-то еще, вряд ли своим ангельским голоском.

– Маша напряженно выпрямилась, а я продолжила чуть мягче.

– Есть законы, не нами придуманные…

– А кем? – быстро спросила Маша.

– Маш… Кем-то давно, вероятно, теми, кто нас создавал. И еще поколениями, сотнями поколений людей, живших до нас, совершенно таких же, как мы с тобой. А законы очень простые. Если люди любят друг друга, они живут вместе. А если не любят, то не пользуются друг другом. А если кто-то один пользуется, то, как правило, ничем хорошим это не кончается. Понятно? – Маша не очень уверенно кивнула. – От любви появляются дети, и тогда уже люди эти, любящие друг друга, начинают думать не только о своих удовольствиях, а о жизни маленького человека, о его счастье… Нельзя всю жизнь пробегать в поисках удовольствий – слишком многое и многих придется тогда перешагнуть. Прежде всего ни в чем не виноватых, беспомощных малышей, которым особенно нужны родители в первые десять-двенадцать лет их жизни.

– Ну, хорошо… – сказала Маша, похоже потерявшая нить моего не очень внятного объяснения. – А скажи мне, кстати, – очень легко продолжила она, и я поняла, что это и есть, наверно, один из главных ее ко мне вопросов, – а я его любила?

М-м-м… – Я задумалась. Трудно только что уличенной во лжи рассчитывать на полную веру в свои слова. Но тем не менее я сказала, как было на самом деле: – Сначала ты его боялась. Он ведь приходил очень редко, а для малыша день – как для взрослого месяц, время в детстве течет по-другому. Но постепенно ты стала его выделять из приходящих гостей и родственников. И… – я взглянула на внимательно слушающую меня Машу, – и, наверно, даже полюбила.

А кто знает на самом деле, что ощущает малыш, тянущий к тебе крохотные ручки, доверчиво смеющийся беззубым ротиком и с одинаковым интересом разглядывающий твои очки, нос, ресницы… С некоторых пор мне кажется, что потребность любить рождается вместе с человеком, она не менее важная, чем естественная потребность в пище и воде. Но Маше я сказала иначе, опять упрощая себе жизнь и лукавя, оставляя «на потом» все сомнительные нюансы и размышления:

– Тебе нравилось играть с ним, кататься у него на руках… Он все время заставлял тебя танцевать под одну и ту же простенькую мелодию, которую сам напевал… И очень веселился, глядя на тебя…

– А я этого не помню. Совсем не помню. А почему, кстати, мам, человек не помнит своего раннего детства? Что, разве нечего помнить? Или мозг еще не умеет запоминать информацию?

Я улыбнулась и перевела дух. Маша либо действительно устала от сложной темы, либо настолько хитра, что решила отложить дальнейшие выяснения на следующий раз.

– Я думаю потому, что маленький человек очень много страдает. От того, что не может выразить, чего он хочет, от беспомощности, от дискомфорта физического, от страха, от боли, от постоянного принуждения – ведь малыша часто заставляют делать вовсе не то, что бы ему хотелось. А наш мозг имеет свойство как бы «терять» отрицательную информацию. Выздоровел – тут же забыл, что болел, перестал чего-то бояться – и не помнишь страха, смеешься над ним…

– Понятно. Значит, я просто потеряла информацию об отце, да?

Всегда так точно ощущавшая, что происходит в душе моей Маши, сейчас я не понимала ее спокойного тона при странно напряженных глазах. Ну не могла же она полюбить Игоря Соломатько за три дня? Хотя она ведь знала его несколько дольше, только мне ничего не говорила… Или она и раньше любила некий фантом отца, пустое место, любила и страдала, что-то там себе представляла о нем, и Соломатько, появившись в ее жизни, ловко впрыгнул на это место? Как, допустим, мог бы впрыгнуть и кто-то еще? И я, если бы вышла замуж за кого-нибудь другого, избавила бы Машу от тоски о неизвестном и потому загадочном и прекрасном отце? Говорю, и сама не верю в то, что говорю.

* * *

Есть такое выражение – «витало в воздухе». Я догадываюсь, как бы это объяснили парапсихологи и все, кто пытается так или иначе постигнуть то, что нам, видимо, знать не надо – о чтении чужих мыслей, о предчувствии, о внушении и всяких прочих чудесах. И знаю, как зло посмеялись бы над подобными объяснениями немногочисленные реликтовые защитники и адепты материалистического представления о мире. Только я не понимаю, как объяснить на самом деле, что ровно через полчаса после нашего с Машей разговора я понесла Соломатьку кофе в тайной надежде послушать его шутки-прибаутки и не говорить ни о чем серьезном, а он с ходу спросил: