Читать книгу "Верь. В любовь, прощение и следуй зову своего сердца - Камал Равикант"

спрашиваю я.

Она морщится: «Я убедила себя, что мне лучше было умереть».

«Вы, должно быть, шутите».

«Нет, – говорит она. – Меня спас гнев, но гнев не помогает жить. Когда я выздоровела, у меня долгое время была депрессия. Но я нужна была своей семье. Я боролась с этим состоянием каждый день, пока не победила. Это было очень, очень тяжело».

Официант убирает со стола грязную посуду и приносит десерт. У меня отяжелела голова, и мы заканчиваем трапезу молча.

Мы выходим из ресторана и медленно идем обратно по мощеной булыжником дороге. На небе яркая луна. Кэт оглядывается по сторонам, на дома, на небо. Она замечает, что я наблюдаю за ней.

«Знаешь, – говорит она, – я до сих пор четко помню некоторые вещи – даже сейчас. Я никогда не забуду медсестру, которая держала меня за руку, – она была примерно моего возраста. По тому, как она смотрела на меня, я поняла, что она не позволит мне умереть. А еще эти плитки на потолке. Каждый раз, когда я вижу пенопластовую плитку в больнице, у меня чуть не начинается приступ паники».

Дорога вьется через город, затем забирается на холм, и мы наконец добираемся до палаток. Кажется, что мы очень долго поднимаемся. От холода у меня проясняется голова. Мы сидим в шезлонгах на лужайке, над нами свисают пустые бельевые веревки, а в лунном свете вырисовывается силуэт палатки-приюта позади нас. Она вытряхивает сигарету из своей пачки.

«Можно мне еще одну?» – спрашиваю я.

Она улыбается: «Кажется, тебе требуется еще один особый перекур».

«Определенно».

Она поджигает свою сигарету, потом мою, и мы курим в тишине. Я помню, как мой друг, врач отделения интенсивной терапии, рассказывал мне, что каждый раз, когда кто-то из его пациентов умирал, он оглядывал палату, проверяя, не отлетает ли что-то. Он тоже никогда ничего не видел.

Я начинаю думать, что не имеет значения, ведет ли смерть в длинный туннель с билетной кассой, или забрасывает тебя в черную пустоту. Важна жизнь, которую мы прожили, люди, которых мы любили, те, кто любил нас, простые повседневные моменты.

Я держу в руке тлеющую сигарету и смотрю на темную деревню.

«Знаете, Кэт, ваша история о смерти…»

«О нет, мой мальчик. Это была не она. Та история особенная. Однажды я расскажу ее тебе».

Луна освещает черепичные крыши Вильяфранки, мощеные улицы, замок. Вдалеке горы, словно тени, поднимаются в небо.

День тридцать первый

Горизонт окрашен в сливовый цвет. Я делаю глубокий вдох. Утренний воздух прохладен и чист, он пахнет деревьями, лесами и полями. Он пахнет тем, что живет.

Я снимаю ботинки и носки и сажусь на землю. Трава, все еще влажная от росы, щекочет подошвы моих ног. Долину внизу застилает густой туман. Я вспоминаю Гималаи в Индии, где однажды я поднялся так высоко, что увидел пролетающий подо мной самолет. Трепет этого момента, которому уже несколько месяцев, все еще волнует меня.

Солнце пробивается сквозь туман, проходят паломники, мы обмениваемся buenos dias [38], затем я вижу Кэт, направляющуюся вверх по дороге. Рубашка с длинными рукавами в цветочек, джинсовые шорты, синий коврик для сна над рюкзаком слегка смещается при каждом шаге, тело наклоняется вперед, опираясь на посох. Я стряхиваю траву с ног и готовлюсь.

«Мальчик мой, – говорит она, подходя ко мне. – Неужели ты все это время меня ждал?»

«Я не мог уснуть, – говорю я. – Поэтому, когда наступило утро, я ушел, но я скучал по вам, Кэт».

Я надеваю рюкзак и чувствую, как знакомая тяжесть ложится на мои плечи. Это стало такой привычной частью моего дня, что я не могу представить себе похода без него. Она улыбается и гладит меня по руке.

«Мне очень повезло», – говорит она.

Мы идем по двухполосной дороге. Слева от нас местность резко понижается и переходит в долину, а внизу река изгибается между участками полей. За долиной лесистые холмы переходят в горы. Именно туда мы и направляемся.

«Послушай, – говорит она, – прошлой ночью у меня был небольшой словесный понос, и я боюсь, что…»

«Все в порядке, мне нужно было это услышать».

«Да, – она кивает. – Я знаю».

«С этого все и началось. Как я могу не думать о смерти?»

Она нежно смотрит на меня: «О, милый мальчик».

Маленькая белая машина проезжает мимо нас, двигатель воет, когда дорога поднимается в гору. На задней пассажирской двери видны пятна ржавчины. Я помню, как мы впервые шли вместе по той раскаленной дороге из Леона. Кажется, это было целую вечность назад.

День выдается погожий: голубое небо, приятные белые облака, не холодно, пока мы продолжаем двигаться. Вскоре желтая стрелка указывает на гравийную дорожку, ведущую в лес.

Мы идем в тени дубов и каштанов, полосы солнечного света очерчивают каменистую тропу, земля густо усеяна упавшими ветками и папоротниками. Птицы перекликаются друг с другом. Тропинка продолжает подниматься.

«Как тебе Индия? – спрашивает она. – Лично тебе?»

В лесу человеческий голос кажется неуместным. На мгновение я задумываюсь об этом. Как объяснить, почему такая древняя страна, как Индия, действует тебе на нервы? Я думаю о том, не рассказать ли ей о детях, которых я видел однажды вечером возле дискотеки в Дели. Они пытались продать мне гирлянды, и когда я спросил, где их родители, один из них сказал, что его отец – водитель велорикши – был где-то на улице и выпивал. Он не сказал, где его мать. Они повесили мне на шею гирлянды и смеялись, когда я начал заворачиваться в них. Тем временем из автомобилей, управляемых шоферами, выходили молодые мужчины и женщины, обходили детей, попрошаек и заходили внутрь дискотеки.

Как описать шум, толпу, краски, коров, роющихся в мусоре на улицах, невероятную щедрость незнакомцев, запах благовоний и цветы, такие яркие, что на них почти больно смотреть?

«Мне запомнился один человек, – наконец говорю я. – У него была ампутирована нога, прямо над коленом. Он ковылял на костылях по оживленной улице, останавливался у окон машин, выпрашивая деньги. Мне было больно смотреть на его лицо. А потом, в тот же день, я отправился в Тадж-Махал. Я думал, что это будет просто еще один осмотренный памятник: я схожу туда, сфотографируюсь и уйду. Но когда я шел по мраморному полу босиком, ощущая его гладкость, это было нечто, Кэт. У меня возникло острейшее желание: мне захотелось жить, дышать, есть, заниматься любовью и умереть на этом мраморе.