Читать книгу "Россия перед голгофой - Семен Экштут"

Итак, выданные помещикам выкупные суммы составляли три годовых бюджета Российской империи. Деньги, полученные государством в виде иностранных займов или собранные им в виде податей и единовременно выплаченные помещикам в качестве выкупным сумм, легли непосильным бременем на государственный бюджет, и без того сильно расстроенный неудачной Крымской войной. Но эти финансовые тяготы в настоящем не способствовали экономическому возрождению страны в будущем. Дворянство получило последний шанс сохранить за собой роль не только политической, но и экономической элиты. Однако благородное сословие не было приучено мыслить экономическими категориями и расценило выкупную сумму как материальную компенсацию за нанесенный ему моральный урон, а не как стартовый капитал для качественного изменения образа жизни. Эти колоссальные деньги открывали перед дворянством целый веер различных возможностей, которые, к сожалению, не были даже осознаны. Дворянство не стало вкладывать полученные деньги в обустройство России, а предпочло расточительно потребить их за ее пределами. Так был заложен краеугольный камень неизбежного грядущего экономического оскудения и разорения дворянства, с одной стороны, и краха Российской империи — с другой. Но в годы Великих реформ до этого было еще далеко. Никто не мог предвидеть будущее. Одно было очевидно: дворянское сословие еще не сошло с исторической сцены, но оно покинет эту сцену в скором будущем. Уже первый абзац романа Писемского «Люди сороковых годов», начатого в 1867-м и завершённого 31 июля 1869 года, зримо представил читателям неприглядную картину разорённого дворянского гнезда.

«В начале 1830-х годов, в июле месяце, на балконе господского дома в усадьбе в Воздвиженском сидело несколько лиц. Вся картина, которая рождается при этом в воображении автора, носит на себе чисто уж исторический характер: от деревянного, во вкусе итальянских вилл, дома остались теперь одни только развалины; вместо сада, в котором некогда были и подстриженные деревья, и гладко убитые дорожки, вам представляются группы бестолково растущих деревьев; в левой стороне сада, самой поэтической, где прежде устроен был «Парнас», в последнее время один аферист построил винный завод; но и аферист уж этот лопнул, и завод его стоял без окон и без дверей — словом, все, что было делом рук человеческих в настоящее время, или полуразрушилось, или совершенно было уничтожено, и один только созданный богом вид на подгородное озеро, на самый городок, на идущие по другую сторону озера луга, — на которых, говорят, охотился Шемяка, — оставался по-прежнему прелестен»[267].

Эта удручающая картина была создана задолго до «Вишнёвого сада» и «Тёмных аллей». Для дворянства всё было в прошлом. И если теоретические выкладки, сделанные в учёных диссертациях, не покидали стены университетов, то произведения русских писателей и полотна передвижников сделали это утверждение наглядным и общедоступным.

Время героинь

В 1879 году на VII Передвижной художественной выставке на суд зрителей была представлена картина Василия Дмитриевича Поленова «Бабушкин сад». Согбенная бабушка и её элегантная внучка сошли со ступенек парадного крыльца помещичьего дома, чтобы совершить прогулку в саду. И хотя как ступеньки крыльца, так и фронтон дома нуждаются в ремонте, а старый сад, давно лишённый попечения крепостного садовника, одичал, сильно разросся и подступил к окнам усадьбы, владельцы дворянского гнезда, безусловно знававшего лучшие времена, продолжают жить в старом доме. Если судить по модному фасону дорогого платья внучки, у младшего поколения дворянской семьи ещё есть будущее, пусть и не столь лучезарное и радужное, как недавнее прошлое. Внучка похожа на яркую пташку, вот-вот готовую выпорхнуть из гнезда. Прошло десять лет. В 1889 году на XVII Передвижной художественной выставке экспонировалась картина Василия Максимовича Максимова «Всё в прошлом». На фоне разрушающегося помещичьего дома с заколоченными окнами дремлет в кресле пожилая барыня в чепце, а её не менее пожилая служанка в очках сосредоточенно вяжет. И барыня, и её служанка доживают свой век не то во флигеле, не то в избе, где когда-то жили дворовые. Дворянское гнездо разорено, и у его стародавней хозяйки нет будущего — только прошлое.

Константин Левин, герой романа «Анна Каренина» (1873–1877), сокрушенно размышлял о том, что дворянство неуклонно беднеет и что, пожалуй, детям князя Стивы Облонского нечем будет жить. А Долли Облонская сделает трезвый вывод: в лучшем случае ее и Стивы дети не будут негодяями, а на большее уповать не приходится.

Русская культура пореформенной России продолжала оставаться логоцентричной. Само писательское звание было окружено «особым обаянием»: русские писатели «стояли очень высоко во мнении всех, кто не был уже совсем малограмотным обывателем»[268]. Господствующие высоты интеллектуального пространства заняли и прочно удерживали мастера слова. Именно писатели были и продолжали оставаться властителями дум. Читающая публика привыкла к тому, что властители дум стремятся отыскать исторические корни злободневных современных проблем и постоянно ищут героя нашего времени. Однако когда граф Лев Николаевич Толстой после безуспешных попыток найти в Петровской эпохе узел русской жизни в конечном итоге написал роман «Анна Каренина», действие которого происходило в настоящем, никто из читателей романа не обратил внимания на важнейший факт: эпоха героев нашего времени закончилась, наступило время героинь. «Фигура женщины грешной, так или иначе "преступившей черту”, находится в центре внимания литературы 1860—1870-х годов. Если в драматургии еще можно встретить героинь идеальных, безусловно добродетельных, то в русской прозе судьба женщины — арена сражения жестоких сил жизни, и женщина в этом сражении выказывает всё большую волю, всё большую решительность. От Анны Карениной, "великих грешниц" Достоевского, Леди Макбет Мценского уезда Лескова, Веры из «Обрыва» Гончарова до «Жертвы вечерней» Боборыкина — на всех этажах литературы шло осознание свершающегося крушения традиционной нравственности»[269].

Русская читающая публика была приучена читать между строк. Цензурный гнет последних лет николаевского царствования выработал у проницательных читателей уникальную способность улавливать даже очень тонкие намеки. В мартовском номере журнала «Русский вестник» за 1867 год был опубликован роман Ивана Сергеевича Тургенева «Дым». В своем новом романе, действие которого начинается в августе 1862 года, писатель не побоялся весьма прозрачно, с точки зрения первых читателей «Дыма», намекнуть на царствующего императора Александра II. Царь был упомянут в не очень лестном контексте. В романе рассказывается трагическая история некоей Элизы Вельской, занимавшей видное положение в свете. Для этой великосветской барышни «свадьба стала необходимостью»: Элиза ждала ребенка от человека, который в романе назван «главным лицом»[270]. Барышне срочно ищут сговорчивого жениха и обещают ему «денег… много денег». Устроить судьбу девушки хочет главная героиня романа Ирина Ратмирова. Желая спасти честь Элизы Вельской, «Ирина действительно оказывала услугу тому, кто был всему причиной и кто сам теперь стал весьма близок к ней, к Ирине…»[271]. В этой фразе первые читателя романа увидели очевидный намек на царя и его многочисленные любовные связи. Ирина заняла вакантное место любовницы монарха, освободившееся после беременности Элизы Вельской. Жених для Вельской был найден, но свадьба не состоялась. Неожиданно Элиза опасно заболела, родила дочь и отравилась. «Главное лицо» представлено в качестве основного виновника не только этой трагедии, но и личной драмы, пережитой главной героиней романа. Хорошо осведомлённые современники полагали, что прототипом Ирины стала фрейлина императрицы княжна Александра Сергеевна Долгорукова, выданная замуж за генерала Петра Павловича Альбединского. Именно Альбединский послужил прототипом одного из сатирически изображенных Тургеневым баденских генералов — «гладкого, румяного, гибкого и липкого» генерала Ратмирова. Женитьба на фрейлине княжне Долгоруковой стала прочным основанием последующей блистательной карьеры З6-летнего генерала Альбединского. Вскоре после сзадьбы Пётр Павлович был назначен командиром лейб-гвардии Гусарского полка и начал быстро подниматься по ступеням служебной лестницы. Это был «человек вполне придворный, ловкий, гибкий, находчивый…Женитьба эта, ставившая Альбединского в положение несколько щекотливое, не повлияла, однако же, нисколько на его отношения общественные и служебные; он умел держать себя с большим тактом и, благодаря счастливым природным качествам, сделаться полезным деятелем даже в высших служебных должностях»[272]. Недаром и писатель, и мемуарист особо отмечали гибкость генерала — и литературного персонажа, и его прототипа. Свое служебное поприще член Государственного совета генерал от кавалерии и генерал-адъютант Альбединский завершил на посту варшавского генерал-губернатора и командующего войсками Варшавского военного округа. Современники считали княжну Долгорукову любовницей императора. «Общий голос утверждал, что она находилась в связи с императором Александром Николаевичем… Когда появился роман «Дым», то все говорили, что в лице Ирины изображена в нем m-me Альбединская. Тургенев отрицал это, хотя и не совсем; по словам его, он хотел только выставить женщину в положении, каким пользовалась m-me Альбединская при дворе, но никогда не приходило ему в голову писать портрет с живого лица»[273]. Тургеневские отрицания и оговорки никого не обманули и не ослабили произведённого романом впечатления. Более того, стало очевидным, что автор «Дыма» хотел запечатлеть не единичный казус, а социальное явление. Действительно, именно император «был всему причиной». Александр II отменил крепостное право. О недавно состоявшейся отмене крепостного права постоянно говорят герои романа. Представленная Тургеневым дворянская оппозиция не скрывает своего разочарования и видит в этом глубокое потрясение самого принципа собственности в России. Царь потряс не только принцип собственности, но и традиционные основы нравственности. Впервые в истории русской литературы в подцензурном художественном произведении царствующий император был изображён как частный человек — действующее лицо безнравственных историй, нередко происходивших в высшем свете. «Страшная, темная история… Мимо, читатель, мимо!»[274]. Но сам Тургенев не прошел мимо ни государя, ни государыни. В известной степени и царственная чета — тоже дым. Романист неожиданно для самого себя оказался в одном лагере с теми отечественными радикалами, которые требовали от русской литературы «обличений». В эпилоге «Дыма» изображен великосветский Петербург и «одно из первых тамошних зданий» — «храм, посвященный высшему приличию, любвеобильной добродетели, словом: неземному»[275]. Злые языки утверждали, что автор очень верно описал приемную императрицы Марии Александровны. Под пером Тургенева и этот храм предстаёт как дым. Негативное изображение императора и императрицы, выполненное рукой живого классика русской литературы, стало настоящим потрясением для читателей. Безусловно, русскому образованному обществу и до выхода в свет романа Тургенева было хорошо известно о царящих при императорском дворе нравах и далеко не самом образцовом поведении монархов. «Фрейлины — все бляди, служат чести ради»[276]. Так было сказано в «презревшем печать» и распространявшемся в списках стихотворении анонимного автора «Русский царь». Имена многочисленных фаворитов Екатерины II или любовниц Александра II не были секретом. Но об этих деликатных материях не принято было громко говорить, тем более писать в классическом произведении. Лицемерно считалось, что монархи — безупречны. В романе «Дым» всё было названо своими словами. «Конечно, и дым отечества нам сладок, однако не этот отвратительный смрад от повсеместной испорченности нравов»[277]. Тургенев впервые сдернул с русской жизни этот очевидный для всех покров ханжества и фарисейства, причем сделал это с таким безупречным мастерством, что формально власть ни в чём не могла его ни упрекнуть, ни обвинить. Русское образованное общество необратимо утратило иллюзию: государь — это отец своих подданных, образец для них во всём и безусловное олицетворение примерного семьянина. Иллюзия развеялась как дым. «Дым» ознаменовал собой эту непреложную истину.