Читать книгу "Эпоха Возрождения. Быт, религия, культура - Эрик Чемберлин"

Церковь являлась естественным центром общины, поселения (см. рис. 101). Вплоть до второй половины XVI века, когда стали появляться здания, предназначенные только для театров, храм оставался единственным строением для публичных сборищ под крышей. Часто церкви добровольно строили крестьяне или горожане и содержали на свои пожертвования. К ним привыкли, можно сказать относились с фамильярностью, у людей притуплялось ощущение сакрального характера храма. И они относились к этим зданиям без уважения, несмотря на бурные протесты священников. Ежедневное посещение мессы было общепринятым делом, и, естественно, церковь становилась местом встреч. В нефах устраивались пирушки, а во время войн массивное здание превращалось в убежище или склад. Все это приучило людей использовать церкви как крытый проходной двор или того хуже.

Собор Святого Павла в Лондоне приобрел печальную известность как «дом болтовни, драк, менестрелей, соколов и собак». Каждой большой церкви приходилось терпеть кощунственное присутствие ростовщиков, занимающихся своим делом в виду главного алтаря. Коробейники торговались в нефах, а уличные женщины, укрывшись от непогоды, искали клиентов. Церковный двор также был и проезжим и торговым местом.

Иногда, как в соборе Святого Павла, там пристраивался книготорговец, но чаще там предоставляли непристойные услуги. Вряд ли намеренное осквернение церквей фанатиками-пуританами было хуже этого непреднамеренного осквернения, которое осуществлялось походя задолго до Реформации.

Рис. 102. Папа Лев Х в соборе Святого Петра

Пилигримов, все еще продолжавших совершать паломничества, теперь едва можно было отличить от путников, едущих по своим делам. Ушли в прошлое темная ряса, посох и кошель, заявлявшие об их статусе и защищавшие их от всех, кроме самых отъявленных злодеев. Теперь они одевались как люди, отправившиеся на отдых или в путешествие. В пути они развлекались, а приехав к месту назначения, исполняли свои обязанности формально, в манере, раздражавшей истинно верующих. Паломничество превратилось в некое подобие туристической прогулки, а не покаянного исхода, каким было ранее. Как и туристы нашего времени, пилигрим привозил домой сувениры, только они были священного или сверхъестественного рода. Перья из крыльев архангела Гавриила, сомнительного происхождения кости, предположительно какого-то святого, слезы Богоматери в дорогом флаконе, частицы истинного креста – все шло на продажу и легко находило покупателей. Коробейниками обычно бывали «святые братья», которые хорошо наживались на доверчивости невежественных. В Италии особенно эти монахи были причиной жестокого антиклерикализма, существовавшего бок о бок с искренней и глубокой верой. «Они обманывают и воруют, а когда оказываются без гроша, представляются святыми и устраивают чудеса. Один показывает плащ святого Винсента, другой – собственноручное письмо святого Бернардино» или уздечку коня еще какого-нибудь святого. Они устраивали целые представления: один из них притворялся слепым, или хромым, или прокаженным, дабы быть излеченным «чудесным» прикосновением плаща своего сообщника, лоскутья которого потом они продавали. Обитатели монастырей также подвергались нападкам за их праздный и роскошный образ жизни.

«Эти раскормленные господа в просторных рясах не проводят время в босоногих странствиях и проповедях, но посиживают в элегантных домашних туфлях, скрестив руки на объемистых животах в очаровательных кельях, отделанных кипарисом. А когда им приходится выходить из дома, едут с удобством на мулах или гладких и кротких лошадях. Они не перенапрягают свои умы изучением книг из боязни, что знания могут превратить монашескую простоту в гордость Люцифера».

Горечь этих обвинений свидетельствовала об истинной преданности христианской церкви, которую многие люди свято хранили. Если бы они были равнодушны к доктрине и организации, они проявляли бы такое же равнодушие к ее хранителям. Они сами превратили свои приходские церкви в рынки, во время паломничества напивались и воровали, но от своих духовных наставников ждали чего-то лучшего. То, что стражи Града Господня использовали свою власть для удовлетворения плотских аппетитов, было источником позора для тех, кто сознавал природу таинства, которое низводили в грязь. Пусть на каждого распущенного монаха или кардинала приходились сотни достойных и честных священников, отдавшихся своему трудному призванию от всей души. Именно меньшинство привлекало к себе внимание общества и стрелы сатириков, усердно клеймивших его на удивление потомкам. При этом меньшинство худшего толка устраивалось при папском дворе, в самом сердце церковной организации (см. рис. 102). Яростные политические баталии в Риме, скандалы вокруг непотизма (семейственности), упадок морали ставили клеймо на весь христианский мир. Разочарование ученых, надеявшихся посвятить себя служению величайшей организации в мире, изливалось в яростных диатрибах[19]. Один из них признавался, что, будь на то его воля, он последовал бы за Лютером, «лишь бы увидеть, как эту свору негодяев поставят на заслуженное ими место, дабы они были вынуждены жить либо без пороков, либо без власти». Хватало высших священнослужителей (кардиналов, епископов и даже пап), которые пытались очистить Град Божий, но в узком и закрытом властном кругу почти невозможно ввести новые принципы. Реформа, когда пришла ее пора, прорвалась снизу.

Два монаха

Попытки провести локальные реформы предпринимались в Европе не раз. Некоторые сами собой сходили на нет, некоторые были заклеймены как ереси, другие находили дорожку в церковь и после получали там признание. Великие движения часто возникали без лидера и руководства, будучи спонтанным бунтом людей, доведенных до отчаяния природными или рукотворными катастрофами. Они обращались к Богу как к последней надежде. Таковыми стали огромные процессии флагеллантов, пронесшиеся по Европе в годы Черной Смерти. В них приняло участие столь громадное число людей, что власти не имели возможности их подавить, а церковь мудро не пошла наперекор потоку и плыла с ним, пока он не пошел на убыль. Церковь могла себе это позволить, потому что эти массовые эмоции не имели цели и могли быть направлены в безвредное русло. Однако вновь и вновь поднимались движения с лидером, умевшим сформулировать бесформенные надежды и страхи им ведомых, что угрожало существующему строю, и духовному и мирскому. Два таких лидера родились через поколение друг от друга. Оба были монахами. Один – итальянец Джироламо Савонарола, другой – немец Мартин Лютер. Итальянец на краткий миг добился абсолютной политической и духовной власти в пределах города Флоренции, но кончил смертью уголовного преступника. Немец почти нехотя оказался поборником и защитником веры для половины Европы.

Савонарола пришел к власти во Флоренции во время очередных беспорядков (см. рис. 103). Медичи были изгнаны, горожане передрались, и угроза французского вторжения нависла над Италией. Люди отчаянно нуждались в каком-нибудь вожде, выразителе их чаяний, и они нашли его в лице монаха-доминиканца, который уже совершил огромную работу по очистке своего монастыря Сан-Марко от непристойностей и порока, составлявших, как представляется теперь, неотъемлемую часть монашеской жизни. Он не был привлекателен, ни внешне, ни речью. Выразительный портрет работы Фра Анджелико, которого он обратил в свою веру, показывает нам лицо сильное, но некрасивое, с толстыми губами, большим крючковатым носом и горящими глазами. Отзывы современников о его проповедях свидетельствуют, что они были обыкновенными, и по содержанию, и по исполнению. Но итальянцы привыкли к блестящим ораторам, произносящим страстные проповеди с холодным совершенством. Эти речи производили впечатление на слушателей, пока длились, но забывались вскоре после того, как были произнесены. Однако никто не мог усомниться в искренности речей Савонаролы, в абсолютной убежденности, с которой он предостерегал Италию о нависшем над ней гневе Господнем. Его пророчества и предсказания принесли ему славу, разнесшуюся далеко за пределами Флоренции. Лоренцо ди Медичи схлестнулся с ним, был предупрежден, что умрет в течение года… и умер в том же году. В далеком Риме папа Александр VI Борджиа, воплощавший все пороки и злодейства папства, взял на заметку вспыльчивого монаха, поскольку его нападки на коррупцию в церкви становились все резче.