Читать книгу "Повелитель разбитых сердец - Елена Арсеньева"

Оказывается, барин ее (надо полагать, тот самый, которомупредназначены Костины оливковые перчатки) куда-то отъезжал, а теперь явилсядомой допрежь того времени, когда Аннушка его ожидала. Судя по выражению ужасана ее лице и некоторым бессвязным словам, он и знать не знает о «бане на дому».То есть Аннушка развернула свое «помойное» предприятие сущею контрабандою!

У меня подкашиваются ноги, в жарко натопленной ванной мневдруг делается холодно, словно в сугробе. Боже мой, я ведь даже не спросила,кто этот барин! Вдруг какой-нибудь «из нынешних» – ведь к комиссарам подалисьмногие из тех, в ком мы предполагали прежде вполне приличных людей! И если егоне очаруют Костины перчатки, если он рассердится, что в его ванне мыласькакая-то посторонняя гражданка, вдобавок «из бывших», то и Аннушку, и менязапросто могут отволочь в Чеку. Я вспоминаю, как зимой погибла мояприятельница, учительница. У нее украли муфту, ну и, чтобы не мерзли руки, она ходила,перекинув через них сложенный вчетверо английский плед. И тут, на беду, укомиссаров как раз случился очередной приступ борьбы со спекуляцией. Кому-товзбрело в голову признать в моей знакомой спекулянтку. Ее арестовали и, неслушая никаких объяснений – право, у комиссаров слуховые органы устроенысовершенно особенным, отличным от нормальных людей образом! – повлекли вузилище. А там случился тиф… Она умерла прежде, чем дождалась первого допроса.

Наверняка с точки зрения комиссаров мое преступление гораздоболее тяжкое. В моей знакомой заподозрили спекулянтку, во мне же навернякаувидят эсерку, которая замыслила убийство комиссара – совершенно так же, какФанни Каплан замыслила убийство главы всех комиссаров .

Меня схватят, и Костя останется совсем один. Некому будетносить ему даже самые жалкие передачи. Он умрет с голоду…

– Аннушка, нельзя ли куда-то спрятаться? – чуть не плачу я.

Аннушка живенько соображает – и тащит меня в комнаты. Вотстоловая, а вот и спальня.

– Прячьтесь под кровать, сударыня! – страшным шепотом велитАннушка. – На пяток минуточек, никак не более. Я барина отвлеку, а затем вас вдвери-то потихоньку и выпущу.

Под кровать? Мне – лезть под кровать?!

Я медлю. Дверной колокольчик все это время истерическитрезвонит. Вдобавок к звону присоединяется громкий стук – терпение у барина,надо думать, совершенно кончилось. И я понимаю, что медлить более нельзя. Падаюплашмя и с проворством, коего я от себя совершенно не ждала, ввинчиваюсь подкружевные подзоры кровати. Вслед летит мой сырой узел с постиранным бельем.Прижимаю его к себе и перестаю дышать.

Аннушка приседает на корточки, заглядывает в мое убежище –вижу ее красное от натуги и страха лицо. Она грозит мне пальцем: тихо, мол! – исо всех ног несется к двери, причитая:

– Иду! Иду! Неужто это вы, Максим Николаевич? Ох, проститевеликодушно, не слышала, не ждала!

Так, значит, комиссара зовут Максим Николаевич. Приятноеимя. А впрочем, что мне с того? Мне худо приходится: ведь хозяин тотчас прошелв спальню, и теперь я вынуждена лежать совершенно недвижимо и таить каждыйвздох.

Голос у комиссара тоже очень приятный – мягкий, негромкий,со снисходительно-насмешливыми интонациями. Он усмехается, слушая ворохАннушкиных оправданий: она-де его не ждала сегодня, а ждала только завтра, атут, на беду, затеяла стирку, колонку топила…

– Колонку топили? – проявляет интерес барин. – Очень хорошо.Мне бы с дороги помыться. Наполните-ка мне ванну, Аннушка.

О, какое счастье! Сейчас он уйдет, и я…

Обутые в стоптанные чувяки Аннушкины ноги, видные междукружевными подзорами простыни, отчего-то нерешительно переминаются на месте.

– Ох, Максим Николаевич, вы уж простите, да я, дура, всюводу горячую извела. Надобно колонку заново протопить.

О господи! Зачем самоотверженная Аннушка так себя честит?Ведь это я – та дура, которая извела всю горячую воду! Ну что бы мне бытьпобережливей, оборачиваться быстрей – глядишь, и сама давно ушла бы из этойопасной квартиры, и Аннушку не втравила бы в беду.

– Ну что ж, подожду, – миролюбиво соглашается МаксимНиколаевич. – Вы топите, а я прилягу на полчасика. Ноги гудят!

И он делает шаг к кровати, явно намереваясь улечься. Наполчасика.

Сердце мое перестает биться.

– Ах нет, барин! – отчаянно восклицает Аннушка. – Погодите!Позвольте, я вам кое-что покажу.

– Что с вами, Аннушка? – удивляется Максим Николаевич. –Отчего вы так кричите? Я хорошо слышу. Что хотите показать? Что приключилось?

– Барин… – с запинкою начинает Аннушка, – а вот помните, какза соседом вашим пришли и в Чеку его взяли, так вы сказывали: хорошо-де иметьтакое место, чтоб, случись что, уйти из квартиры и отсидеться от комиссаров?

Вот те на! Если человек мечтает где-нибудь «отсидеться откомиссаров», стало быть, сам он быть комиссаром никак не может. Да и какойопрометью ни бежала я прятаться под кровать, а все ж успела окинуть беглымвзором стены квартиры и нигде не увидела непременной принадлежностибольшевистского жилья – фотографических портретов их вождей на стенах. А этикружевные подзоры простыней, которые свешиваются чуть не до самого пола инадежно скрывают меня от хозяйского глаза… Разве мыслимы они в доме новогочеловека ?

Может, не мудрствуя лукаво, выбраться из-под кровати иотдаться на милость хозяина?

Прогоняю эту трусливую мысль и решаю держаться допоследнего, тем паче что под кроватью мне не так уж и плохо: на чисто вымытомполу ни пылинки, ни соринки – Аннушка аккуратистка, слава богу. Вот толькохолодновато лежать – особенно после ванны. Как бы не расчихаться. Какоесчастье, что я успела вполне одеться!

Между тем беседа Аннушки и Максима Николаевича идет своимчередом:

– Ну конечно, помню, говорили мы об этом, – соглашается он.– Ну и что? Неужто вы такое место сыскали?

– А то как же! – победоносно кричит Аннушка. – Сыскала!

– И где же? – усмехаясь ее энтузиазму, спрашивает он. – Непод кроватью, надеюсь?

Мне кажется, пол подо мною мгновенно раскаляется, словно тесковороды, на которых черти в аду поджаривают грешников.

– Нет! На крыше! – панически восклицает Аннушка. – Это местона крыше! Пойдемте, пойдемте, я вам покажу!