Читать книгу "Что-нибудь такое - Алла Львовна Лескова"

собакой, которую кормит весь дом, а дети гладят ее. Гладят и гладят.

Ложитесь

В гардеробе напомнили, что надо бросить пять рублей и выскочат бахилы.

Бахилы оказались зеленого цвета, жизнеутверждающего, ближе к воде в бассейне. «Прямо к вашему пальто в тон», – сказала гардеробщица.

Оно стальное и цвета светлой тины одновременно, но гардеробщице показалось, что в один тон. Жаль, говорит, что пальто сдавать придется. А то очень в тон.

Я села в очередь на УЗИ, как всегда с краю, отдельно, не могу посреди людей, ни в очереди, нигде.

Напротив сидит сын лет сорока пяти с больной мамой. Мама все время вздыхает, а сын мне говорит:

– Не упадет?

– Кто?

– Урна.

– Какая урна?

– Рядом с вашим локтем урна. Она пластиковая. Толкнете – и упадет.

– Спасибо, не упадет.

– Да не за что, – говорит он. – Но локтем поосторожнее все же. Или урну отодвиньте.

– Не приставай, – сказала мама. – Упадет – поднимешь.

– Зачем поднимать, когда можно не ронять, – повернулся к ней сын.

И я подумала, что эта мама из-за него получила рак.

– Зачем поднимать, когда лучше следить за локтем, – закончил он.

Я засмеялась. Сочетание слова «урна» в этом учреждении с заботой о ее непадении и строгостью к моему локтю мне очень понравилось.

Парень с палочкой, другой уже, хромает, послушал все это, встал, прохромал к урне и отодвинул ее на три метра от меня. Чтобы все успокоились. И все успокоились.

Я вошла в кабинку, а сестра спрашивает:

– Где полотенце? Вы у нас уже сто раз были, а полотенце забыли?

– Я никогда его не брала.

– А почему?

– Мне никогда не говорили про полотенце. У вас всегда простынки бумажные стелили.

– Раньше я была замужем и любима, – ответила сестра.

Она хотела сказать, наверное, что времена меняются, в них живут и их не выбирают. Но это уже до нее сказали.

– Простынки бумажные не вечны, вы могли прийти – а их нет. закончились. Но вам повезло. Пока есть. Ложитесь.

Узистка долго водила по одному и тому же месту, смазывала чем-то склизким и снова водила, не сходя с этого квадрата.

У меня все сжалось от страха.

– Что? – спросила я хрипло.

– Пока… смотрим… смотрим…

И снова, и снова, и снова по этому месту. Потом записывать что-то стала.

Та-а-к, подумала я, главное, чтобы бахилы под цвет пальто… И урна чтобы от локтя не упала. И полотенце уже не надо брать в следующий раз. Его просто не будет… следующего раза… так долго… что она там водит и водит. И записывает. Сколько проблем сразу исчезнет. Сразу все.

– Поверните голову, – наконец сказала она.

– А… вы…

– Все прилично пока, смотрим дальше, – ответила доктор.

Господи, что же она так долго там водила, по одному месту, что, что, что?!

– Что там было? – спросила я как можно спокойнее.

– Шея там была, – ответила она.

Почему-то я тут же вспомнила фаршированные куриные шейки, бабушка Рива в детстве все время их делала. Очень вкусно.

Эх, бабуля…

Ради сына

Эдику было шестьдесят пять. И хотя он был Эдуард Аркадьевич, всего его звали только так – Эдик. Он был знаменит в коллективе своими многолетними сомнениями на тему уезжать или нет. Молодая жена, которую Эдик обожал, истово хотела в Америку, прикрываясь будущим их сына-подростка. А может, не прикрывалась, а была абсолютно права.

Эдик никак не мог принять решение и поэтому погибал на глазах. И без того добрый и мягкий, он превратился во что-то безвольное, поникшее и еще более подкаблучное…

Наша начальница доводила его теперь до сердечных приступов без малейших усилий.

Эдик был уязвим, потому что не знал, ехать ему в Америку или нет. Ему не жаль было расставаться ни с родным городом, ни с березками, ни с чем-то там еще. Он был в горе только по одной причине – в Америку нельзя было перевезти книги, которые он собирал и перечитывал всю жизнь и которые были им самим. Его опорой и счастьем.

– Эдик, да брось ты… – робко пыталась я поговорить с ним. – Ну что теперь… Там, в Штатах, тоже книги продают… Ну прими решение уже, больно смотреть на тебя…

– Да-да, Аллочка, ты права. Я должен принять решение. И я его скоро приму.

Это Эдик произнес решительным тоном и посмотрел на меня глазами подстреленной собаки.

Через три месяца Эдик продал все книги и уехал жить в Нью-Йорк. Прощаясь, он повторял: «Я еду ради сына!»

Потом мы узнали, что Эдик сошел с ума. В день, когда в Нью-Йорке взорвали башни-близнецы, его сын-подросток как раз пошел знакомиться с городом и направился в тот злополучный район. Эдик пошел искать его. Он ходил и кричал его имя. Он ходил и кричал. И искал, искал, искал… И кричал. И сошел с ума.

Сын, слава Богу, оказался цел и невредим.

Рыбки на прогулке

Михаил Ефремович жил один, ему давно никто не звонил, и ему тоже некому было звонить. Пятнадцать лет молчал телефон, но абонентскую плату Михаил Ефремович вносил регулярно, привык к порядку. Платил без надежды и особого желания, чтобы кто-то о нем вспомнил.

Когда желание долго, слишком долго не исполняется, то уже как-то не сильно этого желаешь, а потом вообще не желаешь.

Но иногда телефон звонил.

Это началось лет десять назад, и Михаил Ефремович уже знал, что сейчас будут или проводить социологический опрос, или приглашать на бесплатную акцию по массажу или омоложению. Он разговаривал всегда вежливо и всех выслушивал внимательно, но безразлично. Через такие звонки он скорее проверял, жив ли еще. Подтверждали этими звонками, что жив.

Вот его рука на трубке. Вот его тихий немолодой голос. Вот его слова во рту: «Да. Нет. Благодарю. Хорошо. Нет. Всего доброго. Подумаю».

Раздражения не было, но и радости не было, потому что не было желания общаться. Желания атрофировались за невостребованностью сначала другими, а потом им самим.

Но однажды Михаил Ефремович заплакал во сне, проснулся и вытер глаза ладонью. Оказалось, что плакал он наяву. Совсем не помнил, что снилось.

Но появилось новое внутри. Вместо мертвой пустоты и покоя появилась тоска сердечная, схватила за горло, вытаскивая все жилы как будто… Как будто пункцию брали из позвоночника, как в детстве. На эту боль похожа была тоска.

Он тогда кричал от этой боли громко, и мама утешала его потом, всхлипывающего долго и обиженно. Очень больно было это, в детстве. И сейчас вдруг заболело почти так же. Почти физически.

Михаил Ефремович еще