Читать книгу "Янтарные глаза леса - Елизавета Дворецкая"

Черные соколы пошевелились, повернули друг к другу головы, переглянулись.

– Его нет среди нас! – услышала Звенила глухой голос, идущий из-под земли.

– Его нет среди нас! – подхватил другой голос, и теперь даже братья не различили бы, кто из погибших говорит с ними. – Его не было с нами! Его дух не покидал земли! Он шел за нами, но был остановлен. Он остался на земле.

– Он жив? – едва сумела выговорить чародейка, задыхаясь от волнения. На такой подарок судьбы она не смела рассчитывать и боялась разочароваться; ее сотрясала крупная дрожь, голос осел до хриплого шепота. – Он жив?

– Он не шел за нами. Он остался на земле, – повторили духи, и голоса их отзвуками эха догоняли друг друга, как бесконечные речные волны.

И Звенила вдруг схватилась за голову и захохотала. Сначала тихо, потом все громче, бессмысленно, безумно и дико, она хохотала, то склоняясь головой к самому песку, то выпрямляясь, и все ее серебряные подвески в виде лягушиных лапок громко звенели. Взошло красно солнышко на раздолье широкое! Ее душу разрывали бурные вихри: то радость оттого, что она принесет Держимиру такую весть, то гнев. Вышел, выполз черный чужой человек, темнее ночи темной, чернее грязи черной! Звенила не любила Байан-А-Тана, потому что его любил Держимир; она охотно погубила бы его, если бы не боялась его куркутинских духов-покровителей, с которыми ей было не справиться.

– Он жив! – смеясь, повторяла Звенила. – Он жив! Летите! – вскрикнула она и вскочила на ноги. – Летите! Путь ваш волен, как ветер! Летите под белыми облаками, летите под синими тучами, летите через дупло Мирового Дерева, летите через ярый огонь! Летите! Летите!

Чародейка бешено взмахивала руками над костром, кричала и хохотала. Черные соколы один за другим пронеслись над пламенем костра и взмыли в небо. Ворожба Звенилы открыла им путь в Надвечный Мир, который раньше был закрыт для них, не получивших достойного погребения. Им грозило бесконечно маяться под темной землей, пока не сгниют и не рассыплются шипы боярышника, но и потом темными тенями бродили бы они по земле, подстерегая неосторожных путников. Теперь же им открылась дорога в Небо, где ждут их предки, и не раз еще они вернутся в грохоте гроз и в вихрях бурь, погонят крыльями дождевые облака на поля родного племени. Летите! Летите!

Накричавшись, Звенила упала возле угасающего костра и затихла. Огонь догорел, и стало видно, что воздух и небо уже не черные, а серые. Одна из самых коротких ночей в году кончалась.

Чародейка поднялась, медленно, нашаривая дрожащими пальцами, как слепая, собрала венки и опустила их в Истир. Священная река подхватила венки и понесла – туда, где земля сливается с небом, где лежит Надвечный Мир, обиталище умерших. Сумерки таяли, а она все сидела над водой, бессильно свесив голову.

Из-за деревьев на опушке показался Озвень. Издалека оглядев чародейку, он несмело подошел. Воевода очень боялся нарушить ворожбу и тем навлечь на себя неведомые беды, но еще больше ему хотелось поскорее узнать, удалась ли ее беседа с духом. Привезут ли они князю Держимиру прощение брата и спасут ли тем свои головы?

Заслышав тяжелые шаги воеводы по песку, Звенила подняла голову. Взор ее погас, волосы прилипли к щекам, бледное лицо казалось осунувшимся и постаревшим, и видно было, что ей не меньше сорока лет. И что душа ее неимоверно устала.

– Ну, что там? – нерешительно шепнул Озвень.

– Он жив, – безжизненно повторила чародейка. – Его тела нет здесь, его дух не под землей и не в Надвечном Мире. Он жив. Мертвые ничего о нем не знают. О нем нужно спрашивать у живых.

* * *

– Я тебе говорю, отец, – сглазили у нас парня! Третий день не ест, не пьет, на белый свет не глядит! Поди сам посмотри! – причитала Овсянка, старшая невестка Мякины. – И звездная вода не помогла!

Старейшина Перепелов вздохнул. Три дня назад Заревник, любимый внук, вернулся с игрища понурый; спать он улегся ни на кого не глядя и с тех пор ходил как в воду опущенный. На расспросы отвечал угрюмым молчанием, огрызался, если уж очень приставали, и даже мать не добилась от него ни одного путного слова. Уже на другой день Овсянка заподозрила, что ее сына сглазили, и попыталась его полечить: на ночь она поставила на дворе ключевую воду в широком горшке, чтобы в нее посмотрелись звезды, а утром освятила чистыми лучами заря. В эту воду она бросила серебряное кольцо, нашептала что-то и дала сыну умываться. Хмыкнув, Заревник умылся, но веселее не стал. Работа валилась у него из рук. Взявшись рубить дрова, он чуть не рубанул себя по ноге.

– Ну, вода не помогла… Поищем иное средство, – со вздохом сказал Мякина.

Поднявшись с лавки, он вышел в сени и снял со стены кнут. Овсянка охнула.

Мякина вышел во двор. Заревник сидел на завалинке, словно старый немощный дед, и смотрел в раскрытые ворота. На шаги родичей он даже не обернулся. Нет, это был не тот Заревник, приветливый и почтительный, каким гордился род Перепелов. На его хмуром лице лежала тень навеянного зла.

– Вставай! – велел ему Мякина, разминая в руках кнут.

Заревник медленно повернул голову, поглядел на старейшину, потом на кнут и лениво поднялся. Мякина указал ему на середину двора и сам шагнул следом. Оглядев со всех сторон стоящего парня, старейшина примерился и изо всей силы рубанул кнутом по воздуху возле самого плеча Заревника, едва не задев его. Свистнул кнут, Овсянка невольно охнула, Заревник вздрогнул и поморщился. А Мякина продолжал с горячностью стегать кнутом вокруг парня, спереди и со спины, с обоих боков, над плечами, над головой, отрывисто приговаривая:

– Не бей, кнут, ни по земле, ни по воде, ни по белому свету; а бей ты, кнут, по Заревнику, сыну Остроума, отбивай от него лихи болезни, злые лихорадки, тоску-кручину! И подите вы, скорби, и болезни, и злые лихорадки, и тоска-кручина, за леса дремучие, за горы высокие, за реки широкие, в болота зыбучие, и в тех болотах место вам до скончания века! Там вам еда и питье, там вам входы и выходы, а в белый свет вам ходу нет!

На свист кнута изо всех изб огнища выглядывали любопытные и встревоженные лица. Овсянка ломала руки, шепотом призывая Макошь и ее дочерей на помощь. Один Заревник стоял, как воротный столб, только иногда морщился, если кнут пролетал совсем близко от его лица.

Умаявшись, Мякина перестал стегать невидимых злыдней и опустил кнут, тяжело дыша.

– Ну как, родненький? – жалостливо спросила Овсянка. – Полегчало?

Заревник в ответ пожал плечами и снова нахмурился. Куда там полегчало! Ему бы сейчас этот кнут, да того черного пса сюда! Третий день Заревник не знал покоя от мучительного стыда, терзавшего его словно все двенадцать лихорадок разом. Несколько лет он не знал поражений в кулачных боях Медвежьего велика-дня и уже забыл, как это – быть битым. А быть побитым холопом, да еще черным куркутином! Заревник вспоминал драку, и ему казалось, что Грач одолел его с помощью колдовства. Не могут люди так драться! Только дух мог так быстро уходить от ударов, бить так неожиданно и сильно! Никто, даже драчливые Чернопольцы, не владел таким искусством. Заревник не понимал, каким образом Грач его побил, и от этого обида и досада были еще сильнее.