Читать книгу "Сталин и Гитлер - Ричард Овери"

Идея исключительной волевой личности заняла центральное место не только в политических дисциплинах, но и во многих других гуманитарных областях. Опираясь на эти идеи, ученые-евгеники строили теории формирования рас; авторы социальных теорий – Вильфредо Парето в Италии, Йозеф Шумпетер в Австрии – использовали ее для объяснения путей возникновения современных политических и промышленных элит; экстраполируя идеи Ницше, психологи утверждали, что истинно великая личность может быть взращена и выпестована только среди немногих исключительных индивидов. В 1934 году, когда и Гитлер, и Сталин занимались консолидацией личных диктатур, швейцарский психолог Карл Юнг опубликовал свое эссе «Развитие личности», в котором утверждалось, что интерес к личности со стороны масс объясняется историческим фактом, свидетельствующим о том, что самые великие свершения в мировой истории претворялись в жизнь «под руководством личностей» и никогда – самими «инертными массами». По убеждениям Юнга, многократно им подтвержденным, истинно великих людей немного, они появляются на свет крайне редко, и ими движет «суровая необходимость» самоутверждения в собственном величии и их осознанное предназначение стать в конечном итоге лидером25.

Идея личности в общественном сознании Германии отвечала глубокому неприятию западной концепции индивидуализма, воспринимавшейся как слишком поверхностная и материалистичная. Первая мировая война способствовала фрагментации взглядов либеральной буржуазии на мир с их акцентом на равенство и единство, гражданскую активность населения. Из опыта войны, поражения и коллапса монархии она вынесла страстное желание национального возрождения, вдохновляемого героической личностью, «человеком, который должен прийти», – как писал Франц Хейзер26. Большого желания вернуть дискредитировавшего себя императора в народе не ощущалось. Та часть населения, которая страждала прихода германского мессии в 1920-х годах, фокусировалась на идее личности, вышедшей из простого народа. Это желание укреплялось в народе вне зависимости от Гитлера, который мог воспользоваться ею в своих целях. Произошедший после 1929 года резкий спад в экономике был воспринят большинством населения не как простое банкротство безудержного экономического индивидуализма (еще один фетиш либеральной эпохи), но как провал традиционной парламентской идеологии и господствующей буржуазной элиты. Экономист Вернер Сомбарт, один из основателей Германской демократической партии, в 1919 году, выступая перед деловыми кругами Германии, говорил о необходимости поиска одного сильного лидера, «без которого мы все погрязнем в хаосе»27. Из сказанного выше следует, что культ личности Гитлера не был чем-то привнесенным в германскую политическую культуру извне, напротив, стремление к сильной личности вызрело внутри общества из широкого, хотя и не всеобщего ожидания спасителя Германии.

Влияние Ницше в России было в равной мере глубоким. Его идея героического неприятия настоящего нашла страстных приверженцев в среде русского марксистского движения. Страстное желание прихода российского «сверхчеловека», который навсегда сметет старый порядок, выражал в своих трудах писатель Максим Горький. Идея героической личности, всецело посвятившей себя борьбе против пороков старого мира и пассивности масс, взывала к революционному движению, партийному активизму28. В литературе предреволюционной России были сильны апокалиптические настроения; ожидания революции в ней смешались с романтическими идеями освобождения и идеализацией личности. Идея спасителя, освобождающего Россию от когтей загнивающего царизма, имела другие корни в народной мифологии: крестьяне ждали прихода «Белого царя», надеясь, что он спасет их от нищеты и даст землю; христианские сектанты жили в ожидании второго пришествия; радикальные интеллектуалы, отброшенные научным социализмом, связали свои революционные устремления со старой традицией мессианской веры. Поэт символист Александр Блок в своей поэме о революции «Двенадцать», написанной в 1918 году, вторил библейским апостолам: «Впереди – с кровавым флагом, и за вьюгой невидим… в белом венчике из роз – впереди – Исус Христос»29. Даже большевистская партия не осталась в стороне от влияния символизма, создавшего культ и миф об исключительной личности. Так, Анатолий Луначарский, ставший первым народным комиссаром просвещения в 1917 году, был наиболее выдающимся представителем так называемого «богостроительного» направления в партии, пытавшегося соединить русскую религию с российским социализмом на основе постулата о создании «совершенного организма», или «сверхчеловека», богоподобного героя революционного движения, согласно концепции Луначарского, «самого религиозного из всех религий»30. Хотя книги Ницше были запрещены и изъяты из советских библиотек в 1922 году под предлогом того, что они проповедовали буржуазный мистицизм и идеалистический взгляд на личность, его приверженцы сохранились среди «богостроителей».

В России тоже был царь. Традиция систематического низкопоклонства существовала здесь задолго до 1917 года. В народе, особенно среди большинства крестьянства, были популярны монархические взгляды, в соответствии с которыми царь воспринимался главным образом как добрый и справедливый, строгий и наказующий по отношению к врагам, поборник народа, «отец-батюшка», защищающий своих детей от коррумпированных чиновников и алчных помещиков31. В период, предшествовавший 1914 году, этот образ значительно померк и продолжал стремительно разрушаться в годы Первой мировой войны, однако культура народного низкопоклонства пережила революцию, в ходе которой она изменила свое направление, взяв своим объектом революционных лидеров. Идея «царя» трансформировалась в революционную метафору; на месте монарха в далекой Москве теперь восседали лидеры революции, денно и нощно думающие о своем народе, вершащие безжалостное правосудие над классовыми врагами, эдакие отцы-батюшки, адвокаты детей в новой России. «Спит Москва, – говорилось в поэме, опубликованной в 1939 году по случаю дня рождения Сталина, – В ночной столице / В этот поздний звездный час / Только Сталину не спится – / Сталин думает о нас. Даже песню Сталин слышит, / Что в степи пастух поет. / Мальчик Сталину напишет – / Из Кремля ответ придет»32. Ленину глубоко претил этот дореволюционный образ мышления, однако события показали, что даже его соратников этот недуг не обошел стороной. «Лидер божьей волей», – писал о Ленине Зиновьев в 1918 году33.

Первый культ личности в постреволюционной России возник вокруг имени Ленина. И это не удивительно. Его личность – аскетичная, усердная, естественным образом выделялась из среды множества свободомыслящих (и более свободомыслящих) деятелей в социалистическом движении. Его всепоглощающая убежденность в том, что он лучше, чем кто-либо другой, знает цель революционной борьбы, проявлялась в его страстной борьбе за самоутверждение в рядах социал-демократического движения и твердой непримиримости ко всему, что он рассматривал как схоластику или интеллектуальную ограниченность. После Октябрьской революции Ленин был движущей силой новой системы. В своем кабинете в Кремле в Москве он встречался с рабочими и крестьянами, которых всегда пропускали к нему, предварительно проведя через дезинфекционную комнату34. Вопреки его собственному убеждению, Ленин приобрел имидж доброго царя – простого, скромного, не чурающегося встреч с простыми людьми и понимающего их проблемы, оставаясь при этом богоподобным основателем нового порядка.