Читать книгу "Семь жизней - Захар Прилепин"

– Нас не пустят с ним в гостиницу, – в который раз вслух тревожилась жена.

Отец семейства молчал, придерживая младшую дочь за тёплый затылочек.

Жена вопросительно и заранее огорчённо смотрела на него.

– Мы не сможем оставить щенка на улице, ты понимаешь? Его же украдут.

Отец семейства даже не словами, а полужестом, полуусмешкой, междометием ответил в том смысле, что вопрос будет неизбежно разрешён в сугубо положительном смысле.

Всякая ситуация находилась в его ведении, пронумерованная и подшитая.

– Сначала пообедаем, а потом заселимся? – предложил отец семейства.

– В кафе, в кафе! – закричали старшие, подпрыгивая.

Щенок взмахнул ушами и тоже немного станцевал.

– И в кафе его не пустят, – сказала жена почти обречённо.

– За углом кафе с верандой, – расщедрился отец семейства на целую фразу, и добавил: – Всё будет хорошо.

– Мяу, – сказала младшая.

Вообще она знала некоторое количество слов, самых необходимых, но всё чаще предпочитала не использовать их в своей речи и обходиться мяуканьем. В целом, это получалось.

Жена находила положение крайне тревожным и, в сущности, была права: старшие в этом возрасте уже балакали, и даже читали наизусть, забывая по пути половину шипящих, свистящих и рычащих, разнообразные складушки.

Пора было принимать меры, но отец семейства, в силу пагубной мужской натуры, втайне надеялся, что всё наладится само собой.

Все мужчины уверены, что дети растут как дички и самое трудное происходит на рабочих фронтах, а не где-то там, в домашнем тылу.

* * *

В кафе щенок – королевич весом в пятьдесят задорных килограмм – выразил неистовое желание немедленно перезнакомиться на веранде со всеми посетителями и персоналом, но резко поперхнулся, вздёрнутый поводком, получил звонкий удар женской ладонью по лбу, после чего с редкой готовностью отреагировал на команду: «Лежать!»

Так он хотя бы казался меньше.

Ложился он с заметным, поочерёдным, стуком всех частей тела: перебор передними лапами – ток-ток-ток, грудная клетка – тук, хвост – щёлк, задние лапы – скрып, скрып; влажные, обвислые щёки с хлюпаньем складывались на пол.

– Смотри у меня! – сказала ему жена всерьёз, как взрослому и разумному.

Щенок виновато сморгнул.

Отец семейства с удивлением замечал, что жену собака слушается куда лучше. Его команды выполнялись с дембельской неторопливостью; всем своим видом щенок словно бы говорил: «Во… и ты туда же… Хвост вырасти сначала, прежде чем орать. Ну, сел, и что? Может, полаять тебе ещё?»

– Да, полай! – горячился в иные моменты отец семейства. – Ну-ка, голос! Голос, я сказал!

Тогда щенок задумчиво открывал рот, словно собирался таким образом поймать вылетевшую из далёкого своего дома муху, которую ещё надо было дождаться, или будто пытаясь взять очень редкую ноту, но забыв при этом тональность, да и вообще всё забыв.

Отец семейства в бешенстве заглядывал во влажный рот: голоса там не было.

Когда же «Голос!» командовала жена, щенок лаял немедленно, радостно и задорно, как гренадер при виде государыни.

Если отец семейства и был государем при жене – то разве что тем, которого следовало, – по крайней мере в понимании щенка, – слегка задушить. А то устроил муштру, пруссак.

…за столом родители посадили младшую дочку между собой, чтоб заботу о её кормлении разделить пополам.

Затем выложили на стол телефоны. Телефоном жены тут же завладели старшие дети. В телефоне отца семейства не было ничего, кроме нескольких сотен номеров. Фотографировал телефон исключительно чёрные квадраты, в музыкальный раздел вмещались только спонтанно избираемые фрагменты, тут же выдавливавшие предыдущие записи, имелось две игры, но смысл их и суть было не разгадать.

Младшая огляделась и мяукнула.

– Сейчас будет тебе лимонад, сырники, котлета, картошка-пюре, – сказал ей отец семейства.

– И я буду лимонад! – оторвался сын от телефона.

Старшая дочь смолчала: она любила вести себя самодостаточно. Зачем суетиться, если лимонад ей всё равно достанется.

Она была похожа на латиноамериканку, статуэтку индейской девушки, или, скорей, дочери индейской девушки и конквистадора; во всяком её движении сквозила тайна.

К тому же она была круглой отличницей, первой ученицей в классе, мгновенно решала мучительные задачи по математике и, не задумываясь, выполняла такие упражнения по русскому языку, которые отец семейства не мог понять, даже когда в третий раз подряд, уже вслух, зачитывал себе задание.

«Что они хотят от меня?!» – спрашивал он себя в ужасе, имея в виду авторов учебника, одновременно с деланной усмешкой подмигивая сыну: сейчас, сынок, мы расколем этот пример на мелкие скорлупки.

Хорошо, что всегда можно было позвать дочь и поинтересоваться: а ты как думаешь, моя маленькая, где тут разгадка?

Дочка при этом делала гримаску и, не глядя на брата, бросала: нам же объясняли в классе, чем ты слушал, не знаю.

Притом что в школу она пошла в шесть лет и всегда была самой младшей среди одноклассников.

А брат её, да, учился в том же классе, и был там самым старшим.

Чтоб забот было поменьше, родители когда-то отправили их в один первый класс и, в сущности, не прогадали.

Изначально имелся расчёт: если что не так, пацан сестру подтянет. Вышло наоборот, но жаловаться тут было не на что.

Когда утром отец семейства входил в детскую комнату, он всякий раз, заворожённый, застывал при виде старшей дочери.

Она спала с неизъяснимым изяществом – сон её был преисполнен той самой неги, о которой в своё время вполне всерьёз писали поэты.

«Вот она, эта нега – сподобился увидеть!» – понимал отец семейства, боясь сморгнуть.

Всё её, совсем ещё юное тело, от мизинчика на ноге до мизинчика на руке, – являло собой торжество природы, чистоты, свежести и необычайного Господнего вдохновения: старик явно понимал толк в красоте, и досуга у него было много. Видимо, он достигал какого-то, ему одному понятного, результата – и достиг же.

То, чего большинство взрослеющих и уже повзрослевших девушек безуспешно пытаются достичь, к примеру, позируя – сочетая непосредственность, привлекательность и наигранное очарование – она достигала, не думая, во сне.

Причём зайти к ней с тем же успехом можно было и в час ночи, и в пять утра – и всякий раз её положение было столь же удивительным и красивым.

Потом, когда отец семейства уходил на работу, дочь приникала к окну, и, почти без улыбки, подняв правую руку на уровне своего всегда розового личика, делала еле заметное движение двумя пальцами: указательным и средним – словно быстро брала три ноты на незримом пианино: указательный, средний, указательный – си, си-диез, си…