Читать книгу "Переполох на загонах - Платон Головач"

и сам, и жена, и дети больные уже...

— А разве здоровые?

— Может, и больные, я не спорю, но нигде ж не ска­зано, что больной не должен быть в колхозе, для того, у кого здоровье слабое, будет более легкая работа... Но об этом потом. Вот заявление тетки Урбан. Она пишет:

«Прошу исключить из колхоза, как я все время читаю газетки, а в них написано, что в колхозе религия не удер­жится, и это уже по нашей церкви видно, а я с этим не согласна, я хочу быть свободной и верить богу, и мо­литься».

Как будто в колхозе кто-то не позволял бы тетке молиться. А, например, Адам Станкевич совсем о другом пишет: «Прошу исключить меня из членов колхоза, так как я не имею понятия о колхозной жизни и не хочу быть под неволей, а желаю пожить на свободе, как за нее шесть лет боролся, а семья моя все терпела, а теперь дожилась свободы, а нам не хотят дать ни земли, ни коров — ничего».

— Станкевичу кто-то сказал, что в колхозе у него все отнимут.

— Никто мне не говорил...

— Если никто не говорил, так почему же ты, дядька, так думаешь?

Крестьянин не ответил. Панас продолжал:

— Интересное заявление и Шаболтаса: «Прошу исключить из колхоза, потому я не по своей воле пошел, а меня загнали. Когда я спрашивал, что бу­дет, если не пойду, мне Камека сказал, что кто не пой­дет, тот, как плетень, будет сброшен с дороги, а теперь, как газетка пишет, что нет насилия, вот я и выписы­ваюсь».

— Этот человек правду написал, что не хочет, а ему не объяснили хорошенько, не ответили на все его вопро­сы, и этим самым, действительно, могли, как он пишет, загнать в колхоз.

— Так и загнали ж...

— Никто вас не гнал. В колхозе не нужны те, кого загоняют, а те, кто сам идет, а мы не загоняли, а разъ­ясняли вам, что в колхозе жить лучше будет...

— А церковь зачем отнимали? — выкрикнула жен­щина.

— Сами ж вы постановили забрать ее.

— Са-а-ми?

Потом поднялась с лавки женщина и, махая руками, заговорила:

— Ну, какая ж это жизнь? Отдай все свое, а как же сам тогда? Никто нигде не видел такой жизни, так как же он, который пойдет на такое...

Панас хочет перевести собрание в спокойное русло.

— Давайте по одному говорить будем, а не кричать. Вот, может, дядька что скажет, а потом другой...

— Я решил дома ничего не говорить и не буду,— от­ветил крестьянин.

— Так, может, вопросы будут? — вставил Камека.

— Моя голова уже не варит, какие я вам вопросы дам?

— Как сказали нам, что сметаны не дадут, вот и на­пугало нас это.

— А мы все больные, слабые. Сами еще своей семьей кое-как живем, а там кто нам поможет.

Не говорят — кричат. Каждому хочется сказать толь­ко свое, и, чтобы его услышали, он кричит, заглушая дру­гих. На собрании давно уже никто не сидит. Все подня­лись с мест, все столпились впереди, ближе к столу, чтобы самим было слышно и чтобы услышали, когда скажешь сам. Панас понимает, что надо дать высказаться всем желающим, и он спокойно слушает, кое-что записывает на бумажку. В душе у него нарастает желание сказать им, и как можно быстрее о том, что говорят они, только по-иному, так, чтобы достать до сердца и чтобы они сами сказали всю правду, обо всем.

Когда умолкли все крики и на какую-то минуту в хате стало тихо, Панас заговорил.

— Не мы вам плохого желаем, а враги ваши и наши. Это они вас запугали, это дружки их вас научили, они вас отлучают от вашей лучшей доли. Я верю, что колхоз в Терешкином Броду будет жить и будет образцом того, как строить лучшую жизнь. Этот колхоз создадут те, кто не побоится вражеской лжи, кто не послушается кулаче­ства. Не говорите, что вас не пугали! Я не поверю этому! Но мы хотим, чтобы вы нам сказали правду, открытую правду обо всем...

Возле печи стояла Галина и Палашка. Палашка смо­трит на Панаса и волнуется, порывается что-то сказать и не решается. Галина шепчет ей что-то, толкает ее лок­тем под бок, чтоб говорила. И когда Панас произнес по­следнее слово, Палашка махнула рукой, словно что-то сбросила с себя, и пошла к столу, расталкивая женщин.

— Пугали нас! — крикнула она,— всех пугали, а мы верим вам, товарищ, да боимся...

И как только заговорила Палашка, по сторонам за­кричали, зашумели, застучали ногами, чтобы помешать ей. Кто-то в углу завыл по-волчьи, кто-то засвистел. Панас наблюдал за собранием. Он понимал, что слова Па­лашки будут решающими, и голосом, которым еще ни­когда не говорил здесь, в деревне, он крикнул:

— Правды испугались? Чтоб заглушить ее, по-волчьи воете? Этим не возьмете! За этим не пойдет собрание!

И собрание сразу притихло. В хате наступило полное молчание. Тогда опять заговорила Палашка:

— Я правду открытую, о которой просил ты, това­рищ, скажу. Они нас коммуной стращали, что все там босые, что вши там по стенам ползают, что все голодные. Мы верили им. А поехала я туда с делегацией, посмо­трела, так ли оно? Нет, не так! Хозяйство там, никогда никто у нас не жил так. Чистота там, дети в чулочках, в валеночках, все накормленные, досмотренные. А как ска­зала я по приезде об этом на улице при Мышкине, так он толкнул меня под бок и давай,— так твою и растак, не говори, приказывает, правды, а говори, что видела, как вши по стенам ползают, что видела, как с мякиной хлеб едят, что ничего нет у них... А не будешь так говорить, так пропустим тебя, говорит, в газетку... А я хочу быть в колхозе, я ночи плакала через их из-за этого.

Пока говорила Палашка, к столу подошла Галина, от­бросила платок со лба.

— И я хочу сказать! Хочу и я об этом. Палашка пра­вильно говорит! Они ходят, пугают, угрожают! И хоть муж мой и отец выписались, а я хочу в колхоз и другим говорю — в колхозе наше бабское счастье!

Тогда из угла по собранию хлестнули грязные обид­ные слова в адрес Галины.

— Шлюха ты! Мужниного мало, колхозного захо­тела!...

На мгновение замолчала Галина, подняла ко лбу ру­ку, подержала ее так. Обида и слезы, подкатившие под горло, не давали говорить, но