Читать книгу "Любовь и тьма - Исабель Альенде"

Самый младший в семье — Хасинто — приходился ей на самом деле внуком, он был внебрачным сыном ее старшей дочери от приезжего, появившегося у них дома осенью и напросившегося переночевать в кухне. Младенец выбрал удачное время для появления на свет: в эту пору Иполито гастролировал по городам с цирком, а Праделио был призван на военную службу. Не оказалось рядом ни одного мужчины, способного взять на себя отмщение, как было бы положено. Дигна знала, что ей нужно делать: она запеленала новорожденного, накормила кобыльим молоком, а мать отослала в город работать прислугой. Когда мужчины возвратились, дело было уже сделано, и они были вынуждены смириться с тем, что есть. Постепенно они привыкли к младенцу и стали в конце концов относиться к нему как к еще одному сыну. Но он был не единственным чужаком, воспитывавшимся в семье Ранкилео. До Хасинто в семье появилось двое заблудившихся сирот — однажды они постучались в их дверь. С годами о родстве забыли и остались только привычка и любовь.

Как и каждое утро, когда заря разгоралась за грядой гор, Дигна приготовила мате[5]с травой для мужа и придвинула его стул ближе к двери, где свежего воздуха было больше. Плеснув кипятком на куски сахара, она разложила их по жестяным кружкам, чтобы приготовить для старших сыновей мятный отвар. Намочив оставшийся со вчера хлеб, она положила его на угли, затем процедила молоко для детей и помешала на закопченной дочерна сковородке месиво из яиц и лука.

Хотя с того дня, когда в больнице Лос-Рискоса родилась Еванхелина, прошло пятнадцать лет, Дигна помнила все, словно это случилось совсем недавно. Поскольку рожала она много раз, эти роды у нее были быстрые, и, как всегда, она приподнялась на локтях, чтобы увидеть, как из ее чрева появляется младенец, и чтобы определить его сходство с другими ее детьми: жесткие и темные волосы — это отцовское, а белая кожа — предмет ее гордости — это ее. Поэтому, когда к ней поднесли спеленатого ребенка, она, заметив светлый пушок, покрывавший его почти лысую голову, догадалась — и в этом не было никакого сомнения, — что младенец не ее. Первым побуждением Дигны было отказаться от него и заявить протест, но медсестра торопилась, не стала слушать ее, сунула ей в руки сверток и ушла. Девочка принялась плакать, и Дигна старым, как мир, движением расстегнула кофту и дала ей грудь, не преминув, однако, поделиться с соседками по палате, что, видимо, случилась ошибка: это не ее дочь. Покормив девочку, она с усилием встала и пошла объясняться с дежурной по этажу. Однако та сказала, что ошибается именно она; в больнице ничего подобного не случалось никогда, а то, что роженица хочет вот так взять и поменять ребенка, ни в какие ворота не лезет. Добавив, что, без сомнения, у нее не в порядке нервы, акушерка без лишних объяснений сделала ей в руку какой-то укол. И отослала назад в постель. Несколько часов спустя Дигну разбудил скандал, учиненный другой роженицей в дальнем конце палаты.

— Мне подменили девочку! — кричала она.

Обеспокоенные скандалом, появились медсестры, врачи и даже главный врач больницы. Воспользовавшись случаем, Дигна как можно деликатнее, не желая никого обидеть, заявила о своем сомнении. Она объяснила, что родила черноволосую девочку, а ей принесли другую — светловолосую, совсем не похожую на ее детей. Что подумает, увидев ее, муж?

Главный врач возмутился: бесцеремонные невежды, вместо благодарности за то, что их обслуживают, они устраивают скандалы. Обе женщины предпочли замолчать и подождать более подходящего случая. Раскаявшись в том, что легла в больницу, Дигна обвинила в случившемся себя. До этого всех детей она рожала дома с помощью матушки Энкарнасьон; та следила за ходом беременности с первых месяцев и приходила к роженице накануне родов, не отходя от нее, пока родившая женщина не была в состоянии сама заняться домашними делами. Матушка приносила травы для ускорения родов, освященные епископом ножницы, чистые прокипяченные повязки, заживляющие компрессы, мази для сосков, отсосы и расширители, шелк для зашивания и неоспоримую мудрость. Готовясь принять новорожденного, она, болтая без умолку, развлекала беременную местными сплетнями и разными придуманными историями, чтобы скорее шло время и чтобы уменьшить ее страдания. Уже более двадцати лет эта маленькая ловкая женщина, окутанная неистребимым запахом дыма и ароматом лаванды, помогала увидеть свет почти всем младенцам округи.

За услуги она ничего не требовала, но на свое ремесло жила: проходя мимо ее ранчо, благодарные люди оставляли яйца, фрукты, дрова, птицу, а порой и зайца или куропатку, добытых на последней охоте. Даже в худшие времена нищеты, когда погибал урожай, а у скотины от голода живот прилипал к спине, в доме матушки Энкарнасьон не ощущалось нужды в самом необходимом. Она знала все тайны, связанные с родами, а также безотказные средства для аборта с помощью трав или огарка свечи, но использовала их только в самых необходимых случаях. Если знаний ей не хватало, она полагалась на свою интуицию. Когда младенец наконец прокладывал себе путь к свету, она обрезала пуповину чудесными ножницами, чтобы наделить ребенка силой и здоровьем, а затем осматривала его с головы до ног, дабы убедиться, что тельце у него нормальное. Если вдруг обнаруживался изъян — предвестник жизни, полной страдания и бремени для других, — она вверяла новорожденного в руки судьбы. Но если ничто не противоречило божественному порядку, она благодарила небо и посвящала младенца в жизнь парой шлепков. Матери она давала настой травы для освобождения от венозной крови и для поднятия духа, касторового масла — для очистки кишечника, а пиво с сырыми желтками — для обилия молока На три-четыре дня она брала на себя заботы по дому: готовила пищу, подметала, кормила семью и возилась с гурьбой малышей. Так было во время всех родов Дигны Ранкилео. Но когда родилась Еванхелина, повивальная бабка сидела в тюрьме за незаконную медицинскую практику и обслужить ее не могла Как бы то ни было, Дигне пришлось лечь в больницу Лос-Рискоса, где с нею обращались куда хуже, чем с заключенной. Как только она вошла, ей прицепили на запястье этикетку с номером, побрили Гениталии, вымыли ее холодной продезинфицированной водой, совсем не учитывая, что у роженицы от этого может навсегда пропасть молоко, и уложили в непокрытую простыней кровать вместе с другой женщиной в таком же, как она, состоянии. Затем, без ее согласия, покопались во всех отверстиях ее тела, а рожать принудили при свете лампы у всех на виду. Все это она терпеливо вынесла но когда она вышла оттуда с чужой девочкой на руках, красная от нестерпимого стыда, то поклялась, что никогда в жизни ее нога не ступит на порог какой бы то ни было больницы.

Дигна поджарила яичницу с луком, позвала семью на кухню. Каждый явился туда с собственным стулом. Когда дети начинали ходить, она выделяла каждому из них в неприкосновенную собственность сиденье — единственное достояние в общинной бедности семейства Ранкилео. Даже кровати были общие, а одежда хранилась в больших плетеных корзинах: по утрам семья извлекала из них то, что было нужно. Ни у кого не было личных вещей.

Иполито Ранкилео шумно потягивал мате и медленно пережевывал хлеб: многих зубов уже не было, остальные сильно шатались. Выглядел он здоровым, но сильным никогда не был. Сейчас, однако, дело шло к старости: годы обрушились на него внезапно. Его жена связывала это с бродячей жизнью цирка: всегда на колесах, то туда, то сюда, питание никудышное, да еще и бесстыдное раскрашивание лица этими снадобьями, разрешенными Богом лишь для уличных женщин: порядочным людям они вредны. За немногие годы молодцеватый парень, который был ее женихом, превратился в сгорбленного человечка с лицом, похожим из-за частых ужимок на картонную маску, и носом, смахивавшим на кувшин. Он надрывно кашлял и засыпал посреди разговора Во время холодов и вынужденного бездействия он, бывало, развлекал детей, наряжаясь в пестрые одежды паяца Под белой маской с огромным алым ртом, раскрытым в постоянном хохоте, жена замечала усталые складки. Поскольку он дряхлел, найти работу ему было все трудней, и Дигна стала лелеять надежду, что муж в конце концов осядет на земле и будет помогать ей в ее трудах Сейчас прогресс насаждался силой, новые распоряжения ложились тяжким бременем на плечи Дигны. Крестьяне тоже были вынуждены приспосабливаться к рыночной экономике. Земля и все, что на ней производилось, стали объектами свободной конкуренции: теперь каждый жил и получал в соответствии со своей предприимчивостью, везучестью и инициативой; даже неграмотные индейцы втягивались в это колесо судьбы, причем большое преимущество получали те, у кого были деньги, ведь они могли купить за несколько сентаво или взять в аренду на девяносто девять лет собственность бедных землевладельцев — таких, как семейство Ранкилео. Но она не хотела оставлять место, где родилась и вырастила детей, для того чтобы ютиться в новоиспеченных сельскохозяйственных деревнях Каждое утро тамошние хозяева набирали необходимую рабочую силу, экономя деньги за счет арендаторов. Это означало бедность в бедности. Она хотела, чтобы семья обрабатывала эти доставшиеся по наследству шесть куадр,[6]но с каждым разом ей становилось все трудней отбиваться от наседавших крупных хозяйств, особенно без мужской поддержки, столь необходимой в ее мытарствах.