Читать книгу "Downшифтер - Макс Нарышкин"

— Кажется, тебя можно поздравить, — сказал консультант по работе с дебиторами Гриша Заев, проходя мимо стола, на котором сидели в ожидании решения жюри он и Вера.

Он глупо улыбнулся, отмахнувшись тем, что, мол, нет ничего смешнее этих заседаний. Всем ясно, что ему место не светит, что на него больше подходит Григорий Заев, он говорил еще что-то, из чего, напротив, следовало незамедлительно догадаться о его уверенности, что выберут непременно его, а не Заева.

Его можно было пригласить в курилку и там посмеяться над формализмом совета директоров вместе, но четыре года назад, узнав, что никто из совета не курит, он бросил сразу и решительно. Он даже увлекся конной выездкой, потому что лошадей какой-то особенной, нежной любовью любил президент.

Он скакал на лошади в Тропаревском конном клубе, как на корове, отбивая себе яйца и почки, но бросить это занятие уже не мог. Его тоже засасывала любовь к лошадям. Он стал различать в их глазах печаль и грусть и, когда президент просил подержать ему стремя, с готовностью соглашался, сетуя на то, что Эфир нынче немного нервен, и советуя президенту быть осторожнее.

Вечерами, говорят те, кто бывал у него вечерами, он не мог успокоиться, все время порывался говорить о продажах, вставал из-за стола, расплескивая пиво, и быстрым шагом шел к столу, торопясь записать идею, подвернувшуюся во время разговора, который этого совершенно не предполагал.

Он приближался к своей цели столь уверенно, что самой мысли о том, что выберут не его, а Заева, в голове его не присутствовало.

А потому, когда его пригласили на заседание и объявили, что начальником отдела продаж выбран Заев, он продолжал улыбаться и смущенно мять пальцы. Да, конечно, Заев. Все правильно. Президент и совет директоров ошибиться не могли. Здесь не ошибаются. Иначе бы компания не была столь могущественна. Вот на таких вот винтиках, как он, Заев, и президент и компания и движутся вперед. В едином корпоративном порыве, когда вся семья единомышленников…

Ему сказали, что после долгих обсуждений двух кандидатур выбор было решено остановить все-таки на Заеве. Рвение второго кандидата оценено по достоинству, и нет, верно, причин, унывать. Все будет, сказал президент, и ему вторил совет, о’кей.

Он вышел из зала и направился прямиком в кабинет. «Ну, можно поздравить?» — спрашивали его по дороге. Он нервно кривил рот, полагая, что улыбается, и говорил о том, что был уверен в выборе Заева.

Зайдя, он заперся и зачем-то позвонил жене. Разговор не склеился, из фраз жены выходило, что на развод она уже подала, и встречать ее не нужно, поскольку это делает другой, и чего еще не нужно, так это нелепых сцен, поскольку все люди серьезные, а он так в первую очередь, поскольку лучше всех знает, что такое нравственный самоконтроль. Глупо, глупо, сказала она и, помявшись, сообщила о том, что три дня назад ей звонили на сотовый его родители, и она на всякий случай сказала, что он в командировке, но он обязательно перезвонит, как только вернется.

Не найдя на столе ничего подходящего, он увидел сумочку Веры, нашел в ней помаду, машинально, как привык делать это всегда, запомнил, что от «Буржуа», придвинул к стене стол, забрался на него и стал писать. Писал он до тех пор, пока тубус не начал царапать покрытие.

Когда дверь сломали, женщины с криком попятились, а я на правах вице-президента вошел первым…

Он привязал шнур от портьерной кисти к трубе у самого потолка, затянул на своей шее петлю и, поджав ноги, прыгнул с подоконника. Веревка оборвалась, но за мгновение до этого сломались его шейные позвонки.

И сейчас он сидел, прислонившись спиной к стене, и его розовая сорочка до самого ремня была залита вылившейся из горла кровью. Галстук сиял от влаги, и казалось, что это именно он, а не петля был виной тому, что Журов, самый, наверное, жизнерадостный и целеустремленный человек в компании, перестал жить.

На стене слева от него аршинными буквами было написано: «Я НЕНАВИЖУ ВАС, ТВАРИ! Я, А НЕ ЗАЕ…» Видимо, последнее слово было — «Заев». Должен был быть, вероятно, и восклицательный знак в конце. А то и два. Но помада кончилась, и об окончании послания нам, «тварям», можно было догадываться, лишь приглядываясь к глубоким царапинам на штукатурке.

Я смотрел на него, сидящего у батареи отопления, с тем равнодушным отвращением, с которым всегда смотрят на умершего неблизкие ему люди. С таким же чувством я смотрел бы и на жабу, прыгнувшую мне на ботинок, и на проползшего мимо меня ужа, и на дохлую собаку. Ни жаба, ни уж, ни собака не сделали мне ничего плохого, они были отвратительны только потому, что были. Так устроен мир — кто не любит жаб, ужей и дохлых собак, тот их ненавидит без каких-либо на то причин. И это бездыханное тело с мутными глазами, вывалившимся языком и заострившимися чертами лица мне тоже ничего плохого не делало сейчас и не сделало ранее. Напротив, оно делало только то, что хотел я. Но это был уже не тот человек, которого я знал и немного презирал, а нечто лишнее в этом кабинете, предмет, совершенно не вяжущийся ни с политикой компании, ни с ее слоганом «Мы делаем жизнь лучше». Скорее он, этот труп, опровергал слоган. Он всем своим видом противопоставлял себя корпоративной дисциплине.

Если бы не начальник службы безопасности по фамилии Гома, остановивший мое распоряжение сразу, едва оно прозвучало, то его незамедлительно бы выполнили: вынесли труп на улицу. Я слышал о том, что смерть человека нужно описать, оприходовать и что тело после увезут с какой-то бумагой на специальной машине. Но все мое существо требовало немедленно вынести тело из здания. Прежде чем прислушаться к начальнику службы безопасности и отменить приказ, я успел подумать о том, что все равно труп нужно вынести. Само его нахождение здесь отрицало принципы конструктивной политики компании.

Президент был того же мнения, но было ясно, что это не что иное, как шок.

«Конечно, мы поможем семье и организуем похороны», — сказал я следователю, уже убедившемуся в том, что причиной суицида стало число 600. И только после этого узнал, что жена от Журова ушла, что он приказал убить собственного ребенка и что родители у него живут, оказывается, в Саранске.

А теперь о числе 600. Следователь подкатил на удивление образованный, почитывающий в свободное от расследований время книги философов. Я точно знаю, что долго он при такой образованности не удержится. Руководители на дух не переносят людей, знающих то, чего не знают их руководители, особенно если эти знания неожиданно интересны. Но вот, посмотри-ка ты! — он знает о числе 600. То есть мы с ним читали одну и ту же книгу. Не знаю, в чьей редакции читывал ее он — мне кажется, что в другой, поскольку у меня есть основания полагать, что он не знает английского, мне же таить нечего. О числе 600 я узнал из источника, заслуживающего мое доверие, — из материалов исследований американских психологов, состоящих на службе в ЦРУ.

Оказывается, если у тебя срезали кошелек, можешь смело записывать в свой пассив 30 очков. Если у тебя умер дядя — 60. Мама — 100. Если тебя отматерили на улице — вноси в графу 10 очков, если избили — 50, а если при этом сняли вещи — 70. Если от тебя ушел любимый человек, то, как бы ты ни старался логически обосновать необходимость его ухода, придется внести в графу «потери» не менее 80. Предательство друга янки оценивают в 70, известие о заражении венерическим заболеванием — в 50, потерю работы — в 100, авторитета — в 80 и так далее и тому подобное. У каждого явления существует свой тариф. И каждую неприятность, предлагаемую жизнью, тебе придется выкупать за предлагаемую сумму независимо от твоего желания.