Читать книгу "Каменная месса - Гюнтер Грасс"

случай — лукавый сводник. Не в Наумбурге, этом городке, который теперь можно было посетить без разрешения на въезд и без государственного контроля, — я увидел её перед главным входом Кёльнского собора, вернее, мне показалось, что там как будто стояла та самая девушка с утончённой верхней и полноватой нижней губой, что когда-то была натурщицей для Мастера из Наумбурга.

Я прибыл на встречу в редакцию Западногерманского радио, как раз поблизости от собора, и не упустил возможности, как обычно, на коротком пути к Дому радио поглазеть на летнюю круговерть у подножия собора; каждый раз возникает ощущение, будто вы попали на народное гулянье — такое беспорядочно пёстрое оживление царит на площади. И всё же она стояла погружённая в себя, так сказать, одиноко.

Подобные каменные мессы, стояния перед священными зданиями, были заведены с давних пор, не хочу сказать, что это была мода, которая отвечала всеобщему смятённому настроению — более того, не научно обоснованному, а простому предчувствию, вскормленному осознанием или предощущением возможного конца света. Одетые святыми или нищенствующими монахами, еретиками или инквизиторами, часами стояли тогда молодые люди без движения перед церковными порталами или в стороне. Обычно они оживали ненадолго — сделать смиренный жест благословения, чтобы окаменеть вновь.

Она же стояла прямо, на небольшом расстоянии от Кёльнского собора как Ута Наумбургская, так что все прихожане или простые туристы, желавшие попасть внутрь собора, проходили мимо неё слева и справа. От короны до кончиков туфель она была вся в сером. И лицо её, и левая рука, державшая складки плаща, были либо покрыты серой пудрой, либо равномерно затонированы спреем с серой краской. Постаментом служила маленькая коробка, тоже закрашенная серым и оттого выглядевшая каменной. Будь у меня в руках фотография оригинала, я мог бы сравнить: как и у статуи Уты, на указательном пальце левой руки у неё было кольцо, обманчиво сходное с каменным украшением. Складки плаща ниспадали просто, не копируя ранне- или позднеготический стиль. Только там, где левая рука схватила ткань, падение было приостановлено. Но под рукой, на которой было кольцо, ткань вновь спадала к земле. И как на всех известных фотографиях, скрытой под плащом правой рукой она высоко поднимала его ворот, так что он укрывал щёку и подбородок, часть шеи и скрывавшуюся под короной льняную повязку для волос. Я был уверен: зубчатую корону она носила с достоинством.

И её взгляд. Над скруглённым волной воротом плаща её сероглазый взгляд на окаменевшем лице устремлялся поверх всего и вся вдаль. То, что она могла видеть, казалось пугающим, если не преисполненным ужаса. Ничто не раздражало её — ни фотографирующие туристы, ни молодёжь на роликах и скейтах, которая в основном держалась на почтительном расстоянии, но порой нагловато-рискованно объезжала её. Стайка японок и японцев несколько раз поклонилась окаменевшей женщине, а потом они всей группой сфотографировались с нею.

И всё же никто не подходил к ней слишком близко. Всех она держала на расстоянии. Так же в стороне ожидала добрых пожертвований старая жестяная мисочка. Пока я наблюдал, монеты, позвякивая, падали туда снова и снова. Мне даже показалось, что я увидел валюту: немецкие марки и голландские гульдены, и в придачу — пятидолларовую купюру. Очевидно, так она зарабатывала на жизнь. И, судя по всему, прожить на это было можно. Всё время, что я стоял рядом, она не позволила себе ни одного случайного жеста, который бы нарушил её оцепенение. Мне стоило некоторого усилия, но всё же я бросил две марки в миску, подошёл ближе, ещё ближе, потом совсем вплотную к ней и тонко прошептал, словно хотел напомнить об угощении, поданном в гостях: «Привет, Ута. Я ваш давешний гостеприимец. Как насчёт небольшого перерыва и стаканчика колы со льдом в соседнем киоске?..»

Ничто не шевельнулось. Никакого пренебрежительного «Осади назад, чувак!» или «Отвали!» я не услышал. Её взгляд был по-прежнему захвачен чем-то безумно ужасным. Мне не посчастливилось увидеть даже дрогнувший мизинец на руке, которая держала ниспадающий плащ. Тут ко мне, слегка прихрамывая, подошёл тощий и уже не молодой человек и произнёс с интонацией иностранца: «Не могли бы вы, господин, соблюдать дистанцию?»

Кто это был? Очевидно, её парень. Своего рода сутенёр, который, вероятно, отжимал дневную выручку из жестяной миски. По комплекции, конечно, не маркграф Эккехард, хотя от этого парня и исходила готовность в случае чего резво применить силу.

«Пожалуй, я уже пойду», — ответил я и отошёл, поскольку и правда уже близилось время записи на Западногерманском радио. Я даже ни разу не оглянулся. Когда запись закончилась, перед собором её уже не оказалось. Хотя в стороне от нескончаемого потока туристов стоял кто-то, кто хотел походить своим окаменевшим обликом на средневекового монаха-капуцина и получить свой, вероятно скудный, гонорар. Ближайшим же поездом я отправился в Гамбург, записывая по пути фразы, словно окаменевшая Ута уже говорила со мной: «Отчётливо слышен тюрингский акцент. Или в том, что она говорила, звучали нотки саксонского? Во всяком случае, она не саксонка».

Только весной следующего года, после тщетных поисков её следов перед церковью Девы Марии в Любеке, перед соборами в Шпейере и Вормсе[15] и перед Мюнхенскими церковными вратами, серокаменная Ута и взгляд её серых глаз поверх высоко поднятого вóрота плаща снова повстречались мне. Как ни в чём не бывало, словно стояла здесь с давних пор, она возвышалась посреди людских потоков и воркующих голубей перед фасадом Миланского собора.

Мне не следовало бы воспринимать профессиональный зодческий намёк Мастера из Наумбурга как простую ремесленную информацию. В своей мастерской, перед лицом каменных блоков, уже обретавших очертания фигур, сразу после обеда с гостями, когда они уже расправились с вишнёвым супом, и незадолго до того, как девушка, служившая ему прототипом Уты, удалилась, как она выразилась, на «службу» и «каменную мессу», он сказал, что долго был в поиске прообраза этого спокойно-скруглённого, но при том твёрдого и безмятежного в своей красоте лица, которое, едва окаменев, всегда будет взыскательно требовать нового толкования. Поскольку задуманный им отстранённо-опасливый жест был довольно выразительным, то взгляд мог бы быть направлен на всё и в никуда. «Об остальном и так позаботится зритель. Он заполнит пустоту. Уже сейчас слышу эту безмозглую болтовню».

Это он сказал ещё в присутствии своей натурщицы. Но дочь ювелира не выпускала из рук бутылочку колы. Мыслями она была где-то далеко. Как я теперь понимаю, в грядущем времени. Ужасы XIII столетия были для неё ничтожны. В сравнении с современным