Читать книгу "Маленькие радости Элоизы - Кристиана Барош"

И вот она раскатывала тесто и резала его тонким ножом на ромбики, до конца не разделяя! Потом лила цветную или белую сахарную глазурь… Надо было уметь это делать, вести руку медленно и легко, чтобы слой получался и тонкий, и гладкий… Это, видите ли, почти искусство! Глядя на ее работу, мы начинали облизываться. А потом она перекладывала тесто на вощеную бумагу, заканчивала нарезать его старым скальпелем, который отдал ей ветеринар, и, наконец, убирала печенье в железную коробку, перекладывая мацой или старыми облатками, засохшими и уже не годными для причастия, а потом прятала эту коробку в кладовую, обвязав покрепче, чтобы мы, дети, до него не добрались. С ума можно было сойти от миндального печенья Жюли Дестрад!

Кругом говорили, что уж очень она неласковая, вечно ворчит и ругает на чем свет стоит треклятых мужиков, которые все к себе гребут: и деньги, и почести, и богатство, и власть! «Не то чтобы мне нужна была власть, — твердила она направо и налево, — но, когда я вижу, как они выставляются, меня это бесит, черт возьми!» Настоящая старая дева!

Но мы-то знали, что поклонников у нее куча, у этой Жюли, и ночами во время жатвы они заваливали ее в стога. «Я не то чтобы не любила мужчин, — смеялась она в ответ на упреки моей матери — своей младшей сестры, — мне просто они больше нигде не нужны, кроме как между ног!» От ее высказываний и солдат покраснел бы, а мы прыскали в ладошки: «До чего же она смелая, наша милая тетушка!» Нет, милая — не то слово, она была живая, как целая бочка блох, только и всего! По-моему, это намного лучше, красоты-то хватает ненадолго!

В то время еще носили крахмальные чепцы с кружевной отделкой на затылке. Наша Жюли была жгучей брюнеткой и, чтобы подчеркнуть это, повязывала вокруг шеи алую атласную ленту. У нее почти до самой смерти волосы оставались темными. Зато потом за полгода она так быстро поседела, словно ее у нас на глазах засыпало снегом. Помню, как она вздохнула однажды утром над своей чашкой: «Недолго мне осталось, девочка моя, раз краски вылиняли!»

Элоиза дремлет и думает в полусне: Жюли было девяносто четыре года, хороший возраст для того, чтобы умереть, а самой ей тогда исполнилось семь или восемь. И все равно она горевала, как и все остальные, все, кто знал Жюли… с незапамятных времен! Когда Жюли умерла, Элоиза захотела пойти на похороны, и ее посадили верхом за спиной у дяди на самую большую лошадь, какая была в конюшне: подъем, ведущий к кладбищу, был слишком крутым для детских ног. Удобно устроившись за широкой дядиной спиной, прикрывавшей ее от ветра, Элоиза лучше других видела, как бредет, выстроившись в одну бесконечную процессию, вся деревня и как люди плачут: и старики, и те, что помоложе, и какое у мужчин натянутое выражение лица — такое бывает, когда они стараются скрыть, что им больно. И она тогда тоже заплакала, и ей сразу стало понятно, что она оплакивает. Смерть Жюли означала конец эпохи. Даже в восемь лет такое чувствуешь нутром. И, в довершение всего, несколько месяцев спустя Дестрадам пришлось навсегда покинуть Виноградный Хутор.

Эглантина, когда доходила до этого места в своем рассказе, всегда вытаскивала платок: «Я так любила, так любила…» — приговаривала она, сморкаясь. Толком было и не понять, любила «что» или «кого»: отделяла ли сама Эглантина в своей любви тетю Жюли от хутора — не стало тети, и хутору пришел конец. Но она спешила подхватить нить повествования на том самом месте, на каком ее прервало горе:

— …Можно сказать, она занималась мной больше, чем моя мать, которая часто болела или притворялась больной. «Редко под мужика ложишься!», — кричала ей Жюли, и мама краснела: «Не смей говорить такое при детях!» — «Ничего у тебя не изменится оттого, что я замолчу, — отвечала Жюли, — дети, не дети, а тебе этого дела не хватает! И у меня такое впечатление, что не Антуан в этом виноват! Встряхнись, пошевелись сама, не слушай ты своего кюре! Его-то матери тоже пришлось через это пройти, разве не так? Ну и дурища! Ты бы лучше Библию почитала: чем, по-твоему, царь Давид занимался с Вирсавией — пасьянсы раскладывал? Тебе никогда не приходило в голову, что и нам тоже это может нравиться? Бестолочь несчастная!»

Да, дорогие мои, у вас была та еще двоюродная прабабушка. Я уверена, что в наши дни она стала бы по-умному сражаться за права женщин или занялась бы политикой, только не так, как эти идиотки, которые выступают, размахивая трусиками, только поглядите на них! И не так, как те попрыгунчики, которых по телевизору показывают! Она за словом в карман не лезла и любого выскочку могла осадить; взять хотя бы этого безмозглого, у которого вечно был такой вид, будто он сидит на муравейнике, — так она тремя словами могла бы его заткнуть! Однажды она плюнула в лицо сенатору Дампьеру, который под предлогом, будто хочет поблагодарить за все те вкусности, какие ел за нашим столом, погладил ее пониже спины! «Не путайте мой зад с корзинкой, Дампьер, не то вам не поздоровится!»

А дядя Леопольд, отец другого Проспера, которого так и называли — Вторым! Ах, до чего же был хорош! В молодости он служил в гусарах, и от тех времен у него остались усы, которые он лихо закручивал по воскресеньям, перед тем как идти покрасоваться у церкви. Конечно, дядя Леопольд был не из тех, кто, как говорится, живым в рай попадет, да ведь и грешники на что-то нужны, так ведь? Чем бы без них занимались кюре? Жюли это то и дело на все лады повторяла. А папа ворковал: мой брат, мол, просто милый соблазнитель! Ваш прадедушка Антуан, который так любил смеяться, это говорил, и нетрудно было поверить, если поглядеть на старых шлюх, которые начинали крутить задницами на церковной площади в полдень — как раз тогда, когда Леопольд являлся получать свою порцию. Так он это называл, ведь нельзя сказать, чтобы его распирало от желания помолиться: донесется до него издали «Ite, missa est»,[22]ну, и довольно! Всех баб дядя Леопольд прямо с ума сводил, а нам без конца рассказывал истории про людоедов и волков! Детишек он обожал, каждого целовал — оторваться не мог. Его бы воля, настрогал бы не одну дюжину. Официально-то считалось, что у него только один сын, Проспер Номер Два. Но если не заглядывать в метрики — дело совсем другое! Одному Богу известно, сколько в наших краях бегало кудрявых малышей с зелеными глазками, так что, дети мои, если припомнить… ладно, не будем об этом.

Иногда Леопольд по вечерам исчезал. Антуанетта, другая моя тетка и, соответственно, его жена, поглядывала на остывающую еду: «Опять где-то шляется!» Папа только посмеивался, и вдруг появлялся Леопольд — помятый, с соломой в волосах, он стонал от смеха и кричал жене: «Мои грехи мне отпущены, те самые, в которых ты за меня каешься! Ты же знаешь, тебе только с твоим Боженькой сладко! А мне надо чего-нибудь посущественнее, чем твоя Пресвятая Матерь Божия!» Потом он заглатывал холодный суп и набрасывался на мясо не хуже волка и людоеда, про которых так хорошо рассказывал. До чего же он был веселый, наш дядя Леопольд! Он всегда помогал жницам слезать с возов. Они хихикали и пищали, что пальцев у него больше, чем положено людям, но все ему позволяли, негодницы…