Читать книгу "Повелитель разбитых сердец - Елена Арсеньева"

И вдруг я понимаю, кого мне напомнил мсье Ле-Труа, похожийразом на мавра и его лошадь. Казанову! Именно таким я его и представляла, этоговенецианского обольстителя: смуглое тонкое лицо, насмешливые и в то же времянепроницаемые глаза неопределимого цвета: то ли черные, то ли карие, то ливовсе темно-серые, ироничные губы, подвижные брови, впалые щеки, а еще белыйпарик, под которым скрыты коротко остриженные, чуть вьющиеся волосы и благодарякоторому еще выше кажется выпуклый умный лоб.

Парика у Ле-Труа не было, а волосы прикрывала светлая шляпа,нахлобученная до середины лба, так что я не знаю, каков был этот лоб – в самомли деле умный, высокий и выпуклый или плоский и невыразительный.

Казанова! Фу-ты ну-ты! Наверное, Николь тоже считает егоКазановой – вон, глазки как у нее заблестели!

– Как же это я о нем забыла? – бормочет Николь. – Почему жея ему-то не позвонила… Как классно, что мы сегодня встретились!

– Ты чего? – смотрю я на нее уже почти испуганно. – Ты чеготак воодушевилась? Завидуешь Лоре? Хочешь, чтобы этот Казанова и тебя за попкущипал?

– Да он меня и так щипал, – горделиво заявляет Николь. – Ине один раз! Он с моим отцом давным-давно знаком. Я ведь, можно сказать, у негона глазах выросла. Думаешь, сколько ему лет? Это он просто выглядит так молодо,а на самом деле ему сорок. Он на пятнадцать лет меня старше, я на него всегдакак на близкого родственника смотрела. Хотя он натуральный Казанова, что есть,то есть. Дамский угодник! Иногда отец его начинал ругать за то, что он опятьразбил сердце какой-нибудь герцогине де Кусси или контессе де Монтанедр, а онтак глазки виновато потупит, что поневоле смех разбирает. Ты чего?

Это уже мне адресовано.

– А что?

– Ну, стала вдруг какая-то не такая?

Станешь, наверное!

– Герцогиня, контесса… Ты это серьезно?

– Конечно. Тебя титулы смущают, что ли? Ну, Максвеллвращается во всяких кругах! И на самых верхах, и в самом низу. И мотается повсему свету. Он воистину le citoyen du monde, гражданин мира, как Казанова.

Казанова… le citoyen du monde… Что делается!

– Неужели ты никогда не слышала эту фамилию – Ле-Труа?

– Нет, а что?

– Вот жаль, я не спросила, прошла у него уже выставка вРоссии или нет, – вздыхает Николь. – Думаю, он именно затем туда и ездил, чтобыее устроить. Ну ничего, мы постараемся напроситься к нему в мастерскую,посмотришь его работы. Это стоит видеть, можешь мне поверить.

– Он художник, что ли? Или фотограф?

– Художник, и какой! Он хоть и дамский угодник, но это немешает ему быть реставратором высочайшего класса, искусствоведом, уникальнымспециалистом по восемнадцатому веку. Причем у него какой-то поразительный нюхна открытие неизвестных имен и полотен. Он на Марше-о-Пюс, ну, на блошиномрынке, днюет и ночует среди тамошних антикваров и скупщиков, его в шутку зовут«Королем старьевщиков». Но это совсем даже не шутка, потому что он с ними совсеми связан, постоянно мотается по провинции, ищет старые картины, которыеиногда то в сараях где-нибудь свалены, то в конюшнях, то в таком состоянии, чтона них ничего не разглядишь, то поверх прежнего изображения новое намалевано.Он, к примеру, открыл такие имена, как Кольбер и Мантуанье, они оба писали а laГро. Кстати, он отыскал где-то в Туре, в каком-то винном погребе, если я неошибаюсь, неизвестное полотно Давида. И доказал, что это именно Давид! Онвообще помешан на Давиде.

Все время я стояла с тупым видом: Гро, Кольбер… ещеМантуанье какой-то! Никогда не слышала о таких художниках. Но имя Давида мнеизвестно. «Клятва Горациев», «Смерть Марата», «Коронация Наполеона»… Не далеекак несколько дней назад я все это видела в Лувре. Там же купила в лавочкечудный блокнот с фрагментом «Коронации» на обложке: с портретом Жозефины. Мамеподарю – она почему-то питает слабость к Жозефине.

– А почему он на Давиде помешан? И почему именно на Давиде?

– Потому что Давид – фигура одиозная и скандальная, –усмехается Николь. – Был художником при дворе – стал депутатом Конвента ипослал на плаху Людовика XVI. Обладал на редкость уродливой внешностью, простозлобный карлик какой-то, однако был любовником красивейших женщин своеговремени, например, мадам Рекамье.

Вспоминаю ее чудный портрет в том же Лувре. Ничего себе!Рядом с такой женщиной должны быть одни небожители или… или натуральныеКазановы. Вроде этого Ле-Труа.

– Максвелл и сам фигура скандальная и одиозная, – говоритНиколь с такой ласковой улыбкой, словно хвалит младшего братишку за отличныеоценки по закону божьему. – Знаешь, на чем он сделал себе громкое имя?

«На чем делают себе имена дамские угодники? Наверное, наразбитых сердцах герцогини де Трам-пам-пам и контессы де Ах-ты-боже-мой», –хочу сказать я, но благоразумно помалкиваю: Николь еще решит, что я, не дайбог, ревную этого ферта. А с чего бы мне его ревновать? С каких щей?

– Скажешь – буду знать, – бурчу сердито.

За разговором мы спустились на эскалаторе на первый этаж,вышли на улицу Друо, прошли от здания аукциона до дома Николь и теперьвтискиваемся в лифт. Коробка с сапогами от Шанель здесь – третий лишний,поэтому мое ворчание вполне можно списать на счет недовольства теснотой.

Интересно, почему на выходе из аукциона уже не было ни Лупшис крошкой Лорой, ни Ле-Труа? Они что, вместе уехали? Или просто вышли черездругую дверь?

Собственно, какое мне дело до такой ерунды!

– Он пишет картины-римейки, – торжествующе объявляет Никольи выходит из лифта.

Задумчиво наблюдаю, как она достает ключ и вставляет его взамочную скважину.

Римейк, в моем понимании, – это новый фильм на старый сюжет,по мотивам снятого давно и имевшего огромный успех. А что такое картины-ремейкикак произведения изобразительного искусства, я понятия не имею. Современныекопии, что ли?

– Но это не просто копии… – говорит Николь, словно подслушавмои мысли, и отвлекается от темы, принимая из рук Гленды только чтопроснувшуюся, еще розовую и взлохмаченную Шанталь. – Ах ты, моя малышечка…Сейчас наденем красивенькое платьице, которое подарил дядя Максвелл, и пойдемгулять, гулять, гулять…

«Дядя Максвелл»! О господи! Впрочем, ребенок настроен вполнемиролюбиво, не кричит и не мешает нам продолжать разговор.