Читать книгу "Задержи дыхание и другие рассказы - Ольга Гренец"

за тобой чувство юмора. Ну послушай, я же не говорю, что не пойду на свадьбу.

– Перестань. Кэтлин не идеал, но она моя единственная сестра. Я хочу быть там ради неё.

– А Сара Наумовна старая, и у неё деменция.

– Какое это имеет отношение к свадьбе?

– Ну понимаешь… Ты говоришь о том, что важно тебе. А я напоминаю, что для меня может иметь значение что-то другое. Я не видела её уже не помню сколько лет… Она пережила блокаду… она рассказывает невероятные истории… как варили суп из столярного клея, как кипятили сосновые иголки вместо чая… – Ловлю в полупустом бокале своё искажённое отражение: низ лица раздался, подбородок в три раза больше обычного. Чтобы выпить ещё, придётся открывать новую бутылку. Не стоит, пожалуй. Впрочем, пусть Эбби решает сама.

– Когда-нибудь тебе придётся объяснить мне, что всё это значит. А сейчас мне только понятно, что Кэтлин недостаточно интересна для тебя. Ну давай-давай, рассказывай, какие у нас с тобою разные ценности и всё такое прочее! Ты же у нас юристка!

Раньше мне казалось даже привлекательным, что у Эбби напрочь отсутствует интерес к моим русским корням. Сколько людей, включая университетскую гёрлфренд, надеялись с моей помощью уловить суть чужой культуры, которая их якобы восхищает. Ах, ах, Россия, балет, фигурное катание, Чайковский, Толстой, яйца Фаберже! Можно представить, что чувствуют дети знаменитостей, когда к ним каждый встречный лезет с вопросом: «А расскажите про ваших родителей, какие они в обычной жизни?» Эбби ничего такого не делала. По-моему, до нашего знакомства она и слыхом не слыхивала о России. Теперь-то она, может, и покажет её на карте, да какое это имеет значение. Она любит меня просто за то, что я есть.

– Во-первых, я не юристка и ни за что ею не стану, если не сдам экзамен. А во-вторых, нет, это не имеет никакого отношения к твоей сестре. Ну то есть да, мне с нею скучно, но не в этом дело… С неё всё начиналось, с Сары Наумовны… Когда-то она дала моему отцу послушать «Иисус Христос – суперзвезда». Один из её бывших учеников контрабандой провёз бродвейскую запись в Советский Союз. Можно сказать, из-за неё отец влюбился в рок и решился на эмиграцию…

– Издеваешься? – Эбби кладёт вилку.

Я отступаю.

– Ты права. Наверное, это скорее грустно, чем смешно. Ты бы видела её квартирку – всё равно что побывать в Ленинграде. Совсем крошечная, но в центре – пианино. И книги. И она бережёт эти старые бродвейские записи, вывезенные из Союза. Их так трудно было достать – ей и в голову не пришло расстаться с ними при отъезде, хотя она и уезжала в Нью-Йорк. Правда, тебе бы стоило к ней заглянуть.

– Ну и запланируй себе поездку в Гаррисберг после экзамена. Если это так важно для тебя.

Эбби встаёт и собирает посуду. Стряхивает с тарелок куриные кости и загружает посудомойку, сверхделикатно – не дай бог звякнуть. Мне бы нужно помочь ей убрать со стола. Куда девать оставшийся кусок пирога: упрятать в холодильник или оставить на столе? А вдруг ей захочется съесть его попозднее? Она не допила вино. Не знаю, как вести себя, когда у неё такое настроение.

Это настолько в её духе: сделай либо так, либо так. Прими решение. Купи билет и поезжай. Если не получается выкроить время, значит, не больно-то и хотелось. Я тоже пыталась так действовать, и что выходит? В итоге верх всегда берёт обычная жизнь с её глупой чепухой, а всё, что имеет значение, по-настоящему имеет значение, остаётся за бортом. Посмотришь на календарь и ужаснёшься. Какая-то жуткая компьютерная матрица: моя работа раскрашена розовым, учёба – оранжевым, расписание Эбби – синим. Чтобы втиснуть туда такой вот тихий вечер, как сегодня, нам пришлось запланировать его месяц назад. И на что мы тратим своё время?

Я допиваю бокал и говорю: «Тебе легко сказать, езжай. Ты забываешь, что я не вожу машину. Автобусом из Филадельфии займёт полдня». Да, я расстроена, а до Эбби доносится разве что: бу-бу-бу, – если за шумом льющейся воды она вообще что-нибудь расслышит.

Сару Наумовну я, наверное, зря приплела, но всё же мы встретились с ней в важный момент моей жизни. Летом 2003 года, когда я окончила университет Темпл в Филадельфии и поехала в Гаррисберг к Саре Наумовне, ей было около семидесяти. Мне тогда очень хотелось вернуться в Россию. Родители, разумеется, были в ужасе и умоляли меня устроиться на работу. В конце концов, я заключила с ними сделку: они оплатят мой трансатлантический перелёт, а я сначала попробую окунуться в русский мир здесь, а там уж решу. В том же социальном доме, где жила Сара Наумовна, нашлась для меня работа, не слишком, правда, приятная, – уборка квартир. Она изматывала меня и физически, и морально; мыть полы и чистить туалеты с кухнями – ещё полбеды! Большая часть жильцов была родом из городов и весей бывшего Союза, и мне постоянно приходилось выслушивать, как я неправильно всё делаю и как надо нагибаться, в каком направлении двигать шваброй и как выливать грязную воду.

По вечерам Сара Наумовна закатывала ужины в русском стиле: обязательно из трёх блюд и непременно с укропом и петрушкой. У неё было много друзей среди соседей, и за обеденным столом всегда было ни сесть ни стать. После чая хозяйка садилась за пианино. До Ленинграда она жила в Белоруссии и знала множество песен – классических и популярных – на русском и украинском, на белорусском, идиш и даже на немецком. Её гости, по большей части женщины того же возраста или постарше, просили играть всё, где можно подпевать: народное, бардовское, арии из мюзиклов и хиты из кинофильмов, частушки, военные песни, даже лагерные, с непристойностями, но в исполнении Сары Наумовны они никогда не звучали пошло. Каждая песня тянула за собой историю, из каждой истории рождалась новая песня. Она начинала петь, и остановить её было невозможно чуть ли не до девяти вечера, когда по правилам их многоквартирного дома наступало время сна.

Когда же после трёх месяцев, проведённых у Сары Наумовны, я наконец-то попала в Петербург, мне пришлось помыкаться с регистрацией и с поиском комнаты в приличной коммуналке, тут же я подхватила простуду, вслед за тем на собственном опыте узнала, как «приятно», когда тебя лапают в метро. Потом, когда я всего лишь попыталась записаться в районную библиотеку, а библиотекарша встретила меня неприязненно, то есть попросту сделала вид, что не понимает моих вопросов, я быстро сдулась – короче, не прошло и месяца, как я вернулась в Штаты. Ничто в России тех лет не перекликалось с миром, который приоткрылся мне у Сары Наумовны.

Позже я перезванивалась с ней. Пока не покинула Восточное побережье, я часто бывала у неё, включая ту незабываемую поездку, когда в гей-баре встретилась с Эбби. Несколько лет назад что-то переменилось. Я позвонила, и Сара Наумовна не сразу узнала мой голос. «Как, вы сказали, вас зовут? По какому поводу вы звоните?» Я заподозрила, что у неё начинается деменция. Прошло несколько месяцев, пять или шесть, с тех пор как я говорила с ней в последний раз. И правда, неплохо бы сейчас навестить её, сказать спасибо за поддержку в то время, когда я пыталась встать на ноги и понять, на каком континенте строить жизнь. Но понимает ли она, что с ней творится? Напугана ли? Я даже не уверена, что она ещё способна музицировать. А если нет?

Я гоняю кусок пирога взад-вперёд по тарелке и жду, не проронит ли Эбби хотя бы слово. Пора уже чистить зубы, надевать пижаму и разогревать в микроволновке грелку с рисом, которую она любит класть в ноги, когда засыпает. И хочется погреться в душе, как в детстве, на ночь глядя. Я всё ещё надеюсь, что она оторвётся, наконец, от раковины, повернётся и скажет что-нибудь вроде: «Прости. Я знаю, что ты очень любишь своих русских друзей. И не будем ставить вопрос: или они, или свадьба. Давай подумаем,