Читать книгу "Милый друг Змей Горыныч. Сборник литературно-философских эссе - Евгений Валентинович Лукин"

городка Спун-Ривер, затерявшегося среди холмов и равнин Среднего Запада. Торгаши, кальвинисты, банкиры, фермеры, пьяницы, проститутки исповедуются перед ним, как перед Богом, и каждый говорит правду и только правду:Я был в лоне церкви И стоял за сухой закон, И горожане решили: Я умер от пристрастья к арбузам. На деле же у меня был цирроз печени, Ибо тридцать лет каждый полдень Я пробирался в заднюю комнату Аптеки Трейнора И наливал себе щедрой рукой Из бутылки с этикеткой «Spiritus frumenti». Перевод А. Сергеева

Восхищаясь мудрой античной эпитафией, Мастерс разделяет мнение Карамзина о современной: она чересчур хвалебна, и не соответствует истине. Один из его замогильных героев сетует по этому поводу: «Я не мог при жизни отделаться от клеветы и по смерти должен смириться с пустыми словами, выбитыми дураком». Отринув эту пустую ложь, американский поэт следует за Леонидом Тарентским и, вооружившись дантовским «божественным всеведеньем», создает отвлеченные автоэпитафии, где ушедшие в инобытие обращаются к живущим с последним откровенным словом о себе, своих поступках и, нет сомнения, то же самое произнесут на предстоящем Страшном суде. По сути, Мастерс приглашает читателя сесть на великий белый престол и, приняв выражение Лица, от Которого бежит небо и земля, раскрыть Книгу Жизни, дабы «Судим был каждый по делам своим» (Откр., 20:13).

«Антология Спун-Ривер» потому и является шедевром американской погребальной лирики, что она гармонически сочетает свободный стих Уитмена и Сэндберга с древней эпитафической традицией, расцветшей на Западе благодаря иному видению мира, нежели православное свето-созерцание. Впрочем, сам Мастерс прекрасно осознает печальность и пагубность пути, обозначенного призрачными вехами разума и прогресса:

И все время я видел в окно, Как погибает Америка, стремясь к жизни, Которой нельзя добиться Бережливостью, трудом, смелостью Во имя консервной фабрики! Перевод А. Сергеева

Сизифова погоня за мирским счастьем, постоянно ускользающим из рук, ныне подвигает западную мысль к поиску того, что образует прелестный мираж осуществленного, утвержденного, окончательного. А поскольку таковым по-прежнему пребывает пышный монумент и пышная эпитафия, то их иллюзорное воплощение на голубом экране кажется логичным: с 1998 года в глобальной компьютерной сети «Интернет» рекламируется виртуальное кладбище «Зал памяти», где представлены избранные образцы памятников, надгробных надписей и подобающих случаю цитат из мировой литературы. Современные компьютерные могильщики предлагают посетителю этого кладбища возложить нереальные цветы на нереальную могилу и зажечь нереальную поминальную свечу. Это — видимый конец пути, судьбы, разума, логоса, и никакой осиянной лествицы, ведущей к небу, здесь нет и быть не может.

IV

Эпитафическая традиция является на Руси в псевдоморфический период ее истории, когда, по мысли Освальда Шпенглера, пришлая чуждая культуры так довлеет над страной, что культура собственная не в состоянии задышать полной грудью. Немецкий философ предрекает: русское западничество будет уничтожено руками самих западников. И действительно: ХХ столетие, несмотря на явное пристрастие к монументализму, оставляет только два грандиозных памятника — уже упомянутую «революционную» эпитафию Луначарского на Марсовом поле и удивительную, исполненную христианского духа, «блокадную» эпитафию Ольги Берггольц на Пискаревском кладбище: «Никто не забыт и ничто не забыто». Обе создаются в Петербурге — самом европейском городе России. Не украшает торжественная надпись гранитный мавзолей Ленина на Красной площади столицы. Не блещут мемориальными стихами тяжелые плиты кремлевских вождей. Пародируя известные строки Языкова, поэт Николай Олейников пишет в 1934 году:

Когда умру, то не кладите, Не покупайте мне венок, А лучше нолик положите На мой печальный бугорок.

Не православный крест, гонимый властями, не звездная пентаграмма, властями насаждаемая, а обыкновенный ноль, символ ничтожности и растворяемости в бесконечном, представляется поэту единственно возможным в этом случае намогильным знаком. Да и сама красная звезда, действительная замерцавшая на обелисках военного лихолетья, скорее свидетельствует о месте солдатского захоронения, чем о слепой приверженности установленным ценностям: для русских ее пятилучие не имеет глубокого мистического смысла. Эти захоронения, порою безымянные, разбросанные по городкам и весям России, редко сопровождаются оригинальными надгробными надписями, но постоянно — преображенными словами заупокойной молитвы о вечной памяти и вечной славе. «Имя твое неизвестно — подвиг твой бессмертен», — это звучит как высокая оценка то ли ратного труда, то ли труда молитвенного, и вызывает ощущение сопричастности к всемирному, космическому, когда и в малом видится великое:

Его зарыли в шар земной, А был он лишь солдат, Всего, друзья, солдат простой Без званий и наград. Ему как мавзолей земля — На миллион веков, И Млечные Пути пылят Вокруг него с боков.

Светлое, грустное стихотворение Сергея Орлова, безусловно, перекликается с эпитафией древнегреческого поэта Тимофея Милетского: «Греция вся — мавзолей Еврипиду!», но его незвонкая вселенскость все же ближе православному, русскому, а не эллинскому сознанию…

* * *

В золотой Александро-Невской лавре, где покоятся останки великих русских художников, есть и теплая могила митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Иоанна. Над ней, обрамленные хрупким стеклом, светятся памятные духовные стихи:

Правило