Читать книгу "Иесинанепси / Кретинодолье - Режис Мессак"

Рог разбуженных павлинов заставляет забыть обо всем на свете[60].

И поскольку возле него я сидел один, неподвижно, молчаливо и так же оцепенело, он заговорил, принялся говорить. Что именно он сказал? Возможно, я приписал ему свою собственную ностальгию, свое чувство горечи, которое переполняло меня в ту июльскую ночь, вдали от летних ночей моего парижского пригорода, террас кафе, толп, электрического света, деревенских праздников, танцевальных залов, танцев, всего того, что я не люблю или презираю, когда оно мне доступно, но чье отсутствие все же наводит на меня грусть.

Во всяком случае, его голос накладывался, словно вышивка, на монотонную мелодическую ткань его сородичей, и это было как Песнь Песней Кретинии, сладострастные вариации кретинодольского Ромео, разлученного со своей возлюбленной. Я взял на себя смелость сделать, наверное, очень неточную транскрипцию и решил зафиксировать ее письменно, в качестве курьезного примера. При всей ее неточности, она, возможно, прольет свет на кретинскую эстетику. Все это выдумать я никак не мог.

У моей любимой красивый зоб;

Ее горло — как козье вымя;

Ее стопы — широкие и тяжелые, как броненосцы.

Ее походка — хромая, как у пингвина;

Подобен мутной воде ее взгляд;

Ее левый глаз смотрит на заходящее солнце,

Ее правый взгляд — на восходящее солнце.

Ее бока — угловатые и бугристые, как валуны,

Ее ноги — худые, как палка старца-вождя,

Ее живот — полон и кругл, как луна;

Ее груди висят, как живот старого крота,

Ее ягодицы — острые, как прибрежные рифы;

А кожа ее морщиниста, будто она только что родила,

и розова, как шея стервятника.

3 июля. — Очередные разговоры с Пентухом. Я не разделяю профессорского энтузиазма, но все же должен признать, что начинаю интересоваться этим бедолагой. И потом, здесь такая скука. И так мало развлечений.

Наверное, мне не удалось сдержать смех, который вызвала у меня песнь песней. А вдруг Пентух действительно делает успехи? Как может, старается бедняга. Он, похоже, разочарован и своей поэмой, и воспетой в ней красавицей. Прелести Кви — это имя упомянутой красотки — его уже не очаровывают. Значит ли это, что ее вытеснила какая-нибудь другая кретинодольская Венера? Вовсе нет. Верно следуя своей роли молодого романтического героя, Пентух грезит о невозможном. Он мечтает — это невероятно! — влюбиться в настоящую женщину. Как его угораздило придумать себе такой идеал? Я и сам озадачен. Здесь, кроме профессора, меня и двух матросов, он больше никого не видел. Без лести, но и без излишнего самоуничижения скажу, что мы созданы совсем не так, чтобы навеивать ему идеал женской красоты.

Однако сей идеальный образ в мозгу у Пентуха все же возник. Как он, черт побери, внедрился под размягченные кости этого конусообразного черепа?

Не знаю, но он внутри него и, похоже, закрепился там прочно. Вчера, пока беспрестанный однообразный дождик упорно окроплял настил наших бараков, мы молча созерцали прибой, окрашивающий рифы белой пеной, и безмерную рябь моря, которое — о, слепая вера невежд! — когда-то бороздили потрепанные каравеллы Фернандо де Магальянеса. Существовала ли в те времена Кретиния? И что бы случилось, если бы спутники Магеллана… Эти умствования прервало что-то вроде клохтанья, издаваемого моим гибридом. Так я теперь иногда называю Пентуха, ибо если он уже не совсем кретин, то еще и не совсем человек. Я научился распознавать это специфическое клохтанье, которое существует только в его собственном языке, но не в языке других кретинов, и означает одновременно робость и решимость; признак того, что он хочет задать мне вопрос, не решается его сформулировать, но долго бороться с искушением не будет. Вот и на этот раз борьба оказалась недолгой.

— Гсподин Лё Брэ, — произнес он после очередного клохтанья. — Чу вас просить ко-чо.

(Не берусь точно передать его своеобразное бурчание, его небрежную манеру кромсать слова. Впрочем, этот дефект постепенно сглаживается, и речь Пентуха улучшается с каждым днем.)

— Говори же! — вскричал я.

Так не терпелось узнать, что таилось-томилось в его черепушке! Иногда его несуразные вопросы меня потешают. Ведь у нас, как я уже заметил, очень мало развлечений.

— У вас там, за море, — произнес, все еще немного колеблясь, мой кретин, — есть бабер-жены?

Вопрос поверг меня в недоумение. Последнее слово «бабер-жены» — слово его собственного изобретения — я совершенно не понял. Я попросил повторить его два-три раза, и наконец меня осенило. Он хотел знать, есть ли там, в стране, откуда мы прибыли, женщины, которые представляют собой женский эквивалент профессора, которые представляли бы в женском воплощении то, что он представлял в мужском. Следует сказать, что для Пентуха профессор — кто-то наподобие бога, и бедный кретин испытывает по отношению к нему чувства аналогичные тем, которые иудеи питали к Иегове. И, по сути, он не очень ошибается. Разве не Бабер если не сотворил его, то, по меньшей мере, пробудил в нем сознание? А значит, Бабер — некий сверхчеловек, и вполне естественно было задуматься, а не существует ли где-то возле сверхмужчины какая-нибудь сверхженщина, женское подобие демиурга. И вот наш несчастный идиот приготовился обожать это в каком-то смысле метафизическое, существо, эту чистую идею. Идею, которая — заметим мимоходом — стоила ему сильного внутричерепного напряжения, ибо вот уже несколько дней, как он только и делает, что это осмысливает и обмусливает. Дело ясное.

Бедный Пентух! Интересно, как он представляет себе свое божество: с бородой клинышком и мешками под глазами? Во всяком случае, в результате всех этих грез вышеупомянутая Кви утратила свой шарм и то, что составляло ее престиж. В конце нашего разговора, если так можно назвать обмен несколькими бессвязными словами, разве он не дал мне понять, что от нее воняет?

7 июля. — Подпорченный подопытный умер. Не знаю почему, но меня преследует мысль, что он сделал это специально, позволил себе умереть добровольно, осознанно, дабы досадить Баберу. Затянувшаяся непогода. Пентух как никогда задумчив.

9 июля. — Два других подопытных развиваются, кажется, нормально, если это слово подходит. Я имею в виду, эволюционируют в том же направлении, что и Пентух. Но в глазах остальных кретинов они, разумеется, должны выглядеть ненормальными, даже чудовищными. Если у нас еще и оставались какие-то сомнения на этот счет, то профессорской затеи свести вместе тех и других оказалось достаточно, чтобы нас в этом убедить. Рехнух и Мутлух (таковы, насколько мы можем понять, имена, которыми они себя называют) были отведены вчера к пещере с красными костями.