Читать книгу "Когда возвращается радуга. Книга 1 - Вероника Горбачева"

Впрочем, надо отдать должное прогрессивным взглядам Хромца: этот же самый иностранец уже побывал в святая святых — в гареме повелителя правоверных. Естественно, не в самом Серале, о нет! Но в гостях у почтенной валиде-ханум. И небо не обрушилось на землю, Босфор не вышел из берегов, зато генуэзских, венецианских и венских послов залихорадило: подобной чести ещё никто из них не удостаивался! А не надо было Риму вести себя столь вызывающе…

Нежно позвякивали золотые браслеты на руках и ногах танцовщиц, полупрозрачные одеяния не прикрывали, а, скорей, подчёркивали соблазнительные изгибы и выпуклости, просвечивались подкрашенные хной соски, бились жилки на восхитительных шейках, срывались с губ порывистые вздохи…

Августу Бомарше зрелище явно нравилось. И поглядывал он на юных дев правильно: не как те же латиняне, для которых однажды интереса ради султан пригласил на приём девушек. Франк просто любовался ими, без скрываемого вожделения, но как настоящий эстет, непроизвольно отбивая пальцами по боковинке кушетки ритм. Да у него, к тому же, и превосходный слух, у этого галла!

Ко всему прочему, как он, однако, воспитан, сдержан, нетороплив! После утомительного дня переговоров даже иноземцу простителен вполне понятный волчий голод; однако галл лишь отщипывал то от лепёшки, то от восхитительно зажаренного бараньего бока, время от времени окуная пальцы в чашу с розовой водой, совсем как сам Тамерлан. Причём проделывал он это как-то естественно, словно руководствуясь многолетней привычкой, а не в подражание сотрапезнику. А до того — также непринуждённо, подсаживаясь к столу, сложил в молитвенном жесте руки и опустил глаза, поджидая, пока султан вознесёт Аллаху благодарность за ниспосланный хлеб насущный. Что-то в этом было интересное…

Но вот, заулыбавшись, посол бесшумно поаплодировал девам, смиренно поклонившимся после окончания танца.

— Тебе нравится? — благодушно спросил султан. — Лучше, чем гурии, что я прислал вам в подарок?

— Восхитительны и те, и другие, сир, — искренне отвечал Август, приложив руку к груди. — Воистину, эти грации рождены, чтобы услаждать взоры и радовать сердца.

— Грации… — султан хмыкнул польщённо и вместе с тем снисходительно. — В моём цветнике таких немало. Но будь сейчас со мной откровенен, ответь, как ответил бы ближайшему другу: не перемудрил ли я со своим подарком? Лишь недавно — (тут, разумеется, султан слукавил) — мне стало известно, что вы, франки, одноженцы; и вдруг получаете в подарок столь прекрасных девушек. И хоть ни одну из них я и в глаза не видел, но знаю, что в моём розарии некрасивых цветов не растят. За каждый из своих бутонов я в ответе, потому и спрашиваю: что вы думаете об их дальнейшей судьбе?

Посол глянул открыто и весело.

— Прелестными венками, да ещё с клумб столь сиятельного садовника, не разбрасываются, сир. Особенно, когда оценят вблизи и по достоинству. А достоинств у них… Даже наш закоренелый и убеждённый холостяк грек, Франджипани, — и то нынешним утром заговорил о прелестях жизни женатого мужчины. И, похоже, его пример заразителен. Ваши опасения напрасны: по меньшей мере, четверо из прекрасных дев увидят берега Франкии. Двоим, правда, придётся подождать…

— Ты сказал — четверо? — недовольно перебил Тамерлан. — Кому-то из вас пришёлся не по вкусу мой подарок? Или девушка показалась ему недостойной его высокого положения в обществе? Получить такую гурию из моих рук почитают за честь Великие Визири и генералы!

— Они прекрасны, — тихо ответил Бомарше. — Но сердце моё преисполнено скорби, ибо я, именно я оказался не в состоянии связать свою судьбу с наилучшей из дев, которых доводилось встречать. Выслушай же меня, государь, и, умоляю, сдержи на время свой гнев.

«Государь!» Он назвал его так, будто обращался к любимому королю Генриху, словно забывшись от волнения. Великий Хромец удовлетворённо кивнул. На самом-то деле султан не гневался, предчувствуя, что впереди его ждёт какая-то весьма завлекательная история. А он давненько не слыхивал ничего нового… Надо бы заставить этого франка как следует разговориться.

— Я весь внимание, мой гость. Да будет твой язык неутомим, а мысли столь ясны и доступны в конце беседы, как и при её начале. Говори же.

В фарфоровые чаши с тончайшими просвечивающимися стенками потекли густые струи вишнёвого шербета. Потянуло ароматным дымком. С поклоном прислужницы поднесли мужчинам чубуки кальянов, а сами бесшумно уселись в сторонке, чтобы с готовностью подхватиться с места при намёке на малейшее очередное пожелание.

Август Бомарше с удовольствием затянулся, промочил горло шербетом, воздав должное и столу, и гостеприимству хозяина.

— Сир, — начал задушевно. — Каюсь, появление этой чудесной девушки, этой милой простушки перевернуло все мои представления об отношениях между мужчиной и женщиной…

Таковое начало настолько поразило и заинтриговало султана, ожидавшего потока приевшихся и набивших оскомину восхвалений не менее чем на четверть часа, после чего рассказчик переходил к повествованиям, порой долгим и нудным — что Хромец с интересом подался вперёд.

— Дева эта, самая младшая из подаренных тобою роз, восхитительна и простодушна, сложением почти как дитя, но в то же время грациозна, как лёгкая горная козочка, которая забирается на самые высокие скалы, удерживаясь нежными копытцами за уступы, невидимые человеческому глазу. Стан её тонок, но гибок, ручки и ножки миниатюрны, но сильны, и каждый жест в танце исполнен грации и прелести неизъяснимой. Голос поначалу похож на детский, но когда она перестаёт смущаться и не зажимается — кажется, что горлышко у неё серебряное, как у малиновки или соловья. А её чудесная огненная грива…

Откинувшись на подушки кушетки, султан вопросительно изогнул бровь. Лишь на миг в его глазах мелькнуло недоумение, тотчас сменившееся, впрочем, неподдельным интересом. И столь быстро промелькнула эта перемена настроений, что даже наблюдательный Бомарше её не распознал, увлечённый, как тетерев на току, собственной песней во славу Кекем.

— Право же, то, что она проделывала, было чудесно. И… — Огюст словно невольно оглянулся, не слышит ли их кто, и сообщил, как бы стыдливо понизив голос. — О, эта малышка! — Словно спохватился. — Но увы, сир. Душа моя уязвлена и терзаема страшной мукой. Я не могу сейчас забрать с собой этот несравненный цветочек. Я женат, государь, и скажу с гордостью — женат счастливо, ибо нас с супругой связывают вот уж пять лет крепкого благополучного брака, полного любви и уважения, и трое славных сынишек, появившихся один за другим. Боюсь, я несказанно огорчу свою ненаглядную супругу, заявившись после дальних странствий в отчий дом не один, а под руку с юной прелестницей. Моя Фотина не заслужила столь горького разочарования. А поскольку, живя достаточно долго в моей стране, она впитала и соответствующие нравы, и от природы своей женщина суровая, не дающая себя в обиду… У меня есть серьёзные опасения за сохранность мира. Сказано не мной, но верно: «Государи и могущественные сеньоры должны остерегаться раздоров в своем доме, ибо оттуда огонь распространяется по всей стране»… Что же мне делать? Спрятать несравненную Кекем от взора и слуха жены? Это означает — лгать, а ложь противна всей моей сущности. Я оказался в сложном положении, государь, как тот знаменитый ишак из басни, оказавшийся меж двух копён сена и, в конце концов, околевший с голоду.