Читать книгу "Только моя Япония (непридуманное) - Дмитрий Пригов"

Но вернемся к нашей, то есть, вернее, ихней, Японии. Весьма забавна недавно возникшая и процветающая только в Японии мода-движение так называемых кагяру — молодых девушек. Она, эта мода, распространяется исключительно на школьниц старших классов, только-только выпрыгнувших из подросткового возраста. Выпрыгнув из этого мучительного возраста, но не образа, они тут же впрыгивают в коротенькие юбочки и непомерного размера высоченные платформы, красят волосы в абсолютно светлые цвета. Где-то и каким-то образом — загорают ли или мажутся, не ведаю — приобретают и постоянно поддерживают, независимо от сезона и погоды, ровно-шоколадный густо-загорелый цвет кожи (стилистической подкладкой этого движения называют подражание афро-американской юношеской моде). Попутно они выкрашивают бело-утопленнической помадой губы и белым макияжем подводят глаза. Это, несомненно, является протестом-вызовом достаточно жесткой и авторитарной школьной японской системе (о чем я буду иметь возможность рассказать ниже) и подобной же системе семейных отношений. Возможно, даже, скорее всего, данный феномен подростковой моды минует через достаточно короткий промежуток времени и новому путешественнику, забредшему сюда, все предстанет совершенно в другом виде и в исполнении других персонажей и в другом окружении. Обнаружатся совсем другие молодые люди, обуреваемые другими страстями и модами, представленные публике, экстерьезированные, так сказать, совершенно иным способом, иными нарядами и иными красками. А спросишь:

Где тут такие среди вас кагяру? —

Кагяру? —

Бродили здесь такие! —

Где? —

Прямо здесь? —

Прямо здесь? — в недоумении оглядываются.

Ну да, еще все из себя рыжие, на высоких платформах, молоденькие. —

Молоденькие? Нет, тут у нас только люди в возрасте, солидные, а таких не знаем! —

И только совсем уже дряхлые и престарелые, с усилием наморщив лоб, припомнят что-то смутное. Но на платформах ли, рыжие ли, молоды ли, кагяру ли — нет, тоже не припомнят.

Так что спешу запечатлеть. Мода эта носит достаточно выраженный постэротический характер. Она не имеет какого-нибудь минимального юношеского адекватного варианта. Девочки, как правило, отдельными группками без всяких там необходимых бы в подобных случаях сопутствующих бойфрендов часами и часами простаивают на людных и модных улицах мест своего обитания, типа района Шабуйе в Токио. Естественно, где-то там, на стороне, в свободное от основного занятия время они с кем-то, возможно, и встречаются, и совершают нечто естественное эротически-сексуальное, если время подоспело и желание созрело. Но это не включено в идеологию поведения и восприятия жизни, не начертано пылающими буквами на знаменах. Наоборот, в данном пункте программы зрим странноощутимый и сразу бросающийся в глаза постороннему прохладный провал. На этих девочек мне указал обитающий уже достаточно длительный срок в Японии известный российский письменник Владимир Георгиевич Сорокин — за что ему и огромная благодарность. Он также обратил мое внимание на темные пятна на коленках японских девушек. Я в ответ ему поведал историю о похоронной церемонии с серебряным молоточком и похрустывающими косточками, изложенную выше, чем его премного порадовал. Он умеет ценить и осмысливать подобное. И в данном случае он понял и оценил в полной мере, чем премного меня порадовал.

С ним же мы при помощи одного доброхота попытались произвести опрос двух таких кагяру. Оказалось, что стоят они на модных перекрестках не только по вечерам, как мы предполагали, но целыми днями. Ради сего им пришлось даже оставить школу, так как она не совпадала ни со временем, ни со смыслом избранного ими способа жизнепроведения. Чем занимаются во время своего многочасового стояния, они толком не смогли объяснить. Не могли они толком и объяснить ни свои цели, ни назвать музыки, которую они предпочитают, ни припомнить какие-либо фильмы или телепередачи. В общем, все понятно. Как правило, после подобных эскапад молодежь честно и добросовестно включается в жесткую рутину японской весьма утомляющей жизни. Не знаю, так ли все будет и с этим нынешним поколением — посмотрим. Вернее, японцы посмотрят. А мы, если нас еще раз занесет сюда через пять-шесть лет, от них и узнаем результаты данного нехитрого полудетского бунта. Других, более явных, жестких и осмысленных противостояний режиму и обществу, наподобие, скажем, движения 68-го года, я не заметил. Да и никто о них не поминал.

В Японии же я испытал и давно неведомое, а вернее, просто никогда и не испытываемое мной чувство. Едучи в метро, я ощутил нечто странное, необычное в своем телесно-соматическом и чрез то даже в какой-то мере социальном положении внутри вагона. Только через некоторое время, пометавшись внутри себя в поисках ответа на подобное положение и самоощущение, я понял, что смотрю почти поверх голов целого вагона — ситуация невозможная для меня, просто немыслимая ни в Москве, ни в какой-либо из европейских столиц, где я вечно горемыкаюсь где-то на уровне животов понавыросшего гигантоподобного нынешнего населения западной части мира. Но это, как и все здесь написанное и описанное, тоже отнюдь не в смысле каких-либо национальных или геополитических предпочтений в нашем мультикультурном мире, который, которые, в смысле, уже миры я принимаю горячо, всем сердцем и разумом. Тем более что и в Японии ныне начинают появляться пока еще, к моему временному счастью, немногочисленные экземпляры — губители моего чувства собственного телесного достоинства — эдакие высоченные новые японские. Кстати, с преизбыточной удручающей силой подобное я ощутил, когда прямо с самолета попал, по известному выражению: как крыса с корабля на бал. То есть оказался на какой-то голландской невразумительной вечеринке сразу по прибытии из Токио в Амстердам. Со всех сторон меня, уже полностью отвыкшего от подобных размеров и объемов, окружали, обступали, теснили, уничтожали психологически и нравственно, огромные, беловатые, нелепо скроенные, тупо топтавшиеся гигантские мясистые тела. В моем сознании, помутненном огромной разницей во времени и одиннадцатью часами полета, все это разрасталось в потустороннее видение кинематографической замедленной съемки с низким густым гудением плывущих неразличаемых голосов. Попав в мир иных размеров и скоростей, будучи сжат почти до размера точечки, перегруженный собственной тяжестью и внешним давлением, я отключился, впал в небытие и заснул долгим, трехдневным беспрерывным сном. Когда я проснулся, квартира была пуста, из окна струилось бледноватое дневное бескачественное свечение и доносились дребезжащие трамвайные звонки. Я был расслаблен и с трудом припоминал все произошедшее. В уме только проносилось: милая, милая Япония! Где ты? Примешь ли ты когда-нибудь меня снова в свои уютные ячейки жилищ и соседство соразмерных со мной людских существ!

Все это и подобное понятно и объяснимо. Но иногда по прошествии достаточного времени вдруг забываешься. То вдруг русская интонация на улице Токио почудится. Обернешься, завертишь встревоженной маленькой кругленькой головкой — нет, одни местные. То по телевизору, занимаясь чем-нибудь своим, слушая вполуха, послышится, как будто Нани Брегвадзе. Приглядишься — нет, все в порядке, нормально, поместному. То на улице встретишь удивительно знакомое лицо московского поэта В.Н. Леоновича, то художника А.А. Волкова, а то всемирно известного театрального режиссера Р.Г. Виктюка. То Курицын Вячеслав Николаевич причудится — ну это-то понятно, это ни для кого не требует дополнительных объяснений. Присмотришься — нет, местный люд. Но похож удивительно! Настолько похоже, что начинаешь мучиться вопросами и проблемами возможности телепортации. Или же и того пущими изощреннейшими проблемами одновременного присутствия в различных, весьма удаленных друг от друга географических точках земной поверхности одной и той же, сполна и нисколько не умаляющейся ни энергетически, ни в осмысленности двоящейся, троящейся и даже четверящейся личности. Говорят, на сие были и есть способны многие чудотворцы как восточных, так и западных церквей и религий. Однако за вышеупомянутыми мирскими лицами я никакой особой чудотворности не замечал, во всяком случае, на пределе времени нашего непосредственного знакомства.