Читать книгу "Нам не прожить зимы - Александр Кабаков"

Вступив на длинный, влажно блестящий перрон, он почувствовал вдруг давно не испытываемое, ушедшее вместе с частыми путешествиями: какую-то детскую гордость уезжающего. Она возникала всегда, но особенное ощущение избранности появлялось именно здесь, перед этим имперским путем, на чистом во все времена вокзале, среди приличной публики. Главная в стране ночная дорога была когда-то едва ли не единственной доступной роскошью, теплые вагоны, век не менявшийся уют…

И тут же, в тени указателя с номером и временем отправления его поезда, он увидел ее.

Вероятно, он обратил внимание на фигуру в темном потому, что она сделала небольшое движение, как бы собираясь преградить ему путь.

– Извини, пришла, – тихо сказала она, не приближаясь, но ее слова были хорошо слышны. – Просто так…

– Что ж ты извиняешься, я очень рад, – он отвечал, никакой радости не чувствуя, а только легкую досаду, все уже было кончено, он уже был в дороге, – и ты не расстраивайся…

– Я не расстраиваюсь, – она действительно улыбнулась, и под косым светом, идущим от вокзальных больших окон, ее глаза блеснули сухо, ясно, по-дневному. – Чего расстраиваться? Все обойдется, ты прав…

– Столько лет, – вдруг, неожиданно для себя, сказал он, – а что на самом деле я про тебя знаю? Ничего…

– А что же про меня знать? – Она пожала плечами, подошла чуть ближе, притронулась к его руке, в которой он держал сумку, чуть поскребла по ней ногтями, такая у нее была привычка. – Я человек легкий, легкомысленный, сама не очень задумываюсь о жизни, чего ж обо мне думать?.. И о каких годах ты говоришь? Мы же познакомились на прошлой неделе… Ну, счастливо. Пока.

Он было сделал попытку обнять ее, но она уже отстранилась, повернулась спиной, быстро пошла прочь – и он увидал, что это действительно та самая, как ее, Лена, кажется, и какие, правда, годы он придумал?

Его вагон был второй с головы поезда, и идти предстояло долго. Возле каждых вагонных дверей стояли группками люди, курили, разговаривали, кто-то высматривал запоздавших провожающих, в нескольких компаниях разливали прощальную бутылку – пили почему-то все шампанское…

Теперь он смотрел внимательно – и не зря.

В слабеющем по мере того, как он удалялся от вокзала, свете он увидал возле одного из вагонов жену. Она стояла с какими-то не знакомыми ему людьми, но немного в стороне, участия в разговоре не принимала, вглядывалась в лица спешивших мимо отъезжающих – очевидно, ждала, когда пройдет он. Зачем-то она надела серую замшевую куртку с меховым воротником, в которой уже провожала его двадцать лет назад. Возможно, чтобы он сразу заметил ее и вспомнил… Она никак не обнаружила, что увидела его, не двинулась с места, но, когда он проходил мимо, оказалась рядом, близко.

– Ты все придумал, – сказала она. – Ты придумал, что всюду опаздываешь, ты решил, что везде поспеваешь к шапочному разбору… Я знаю, это твоя теория, но она глупая, ты пришел вовремя и еще все успеешь… Вернешься, устроишь все. А я…

– Теперь уже я точно ничего не успею, – перебил он. – И не вернусь, ты что, так и не поняла, что я уже не вернусь? Мы все поспели к шапочному разбору, целая страна, мы всегда начинаем, когда остальные уже заканчивают. А поздние гости вечно скандалят… Ну ладно, что же теперь говорить! Прости.

– Не спеши, – сказала она, – только не спеши.

Он шагнул, оглянулся… Как и следовало ожидать, это была первая жена. Длинное и узкое пальто было на ней, а никакая не куртка, но воротник действительно был меховой, пушистый. Просто он не разглядел в таком свете. Надо было бы вернуться, попрощаться по-человечески, осмотреться – может, и последняя тоже здесь…

Но времени уже не оставалось, и он пошел дальше, не глядя по сторонам, не обращая внимания

на подмигнувшего ему из какого-то тамбура знакомого, который хотел знать все обо всех,

на подругу всей Москвы, было кинувшуюся к нему с объятиями и фальшивым возгласом: «Илья!» – ну как можно пожилого человека называть идиотским прозвищем,

на Юрку, неодобрительно, по обыкновению, наблюдавшего очередную ни к чему не ведущую эскападу приятеля,

на начальника, доброжелательно помахавшего рукой из-за каких-то солидных спин возле международного вагона, и на всех остальных.

68

Ночью с тихим лязгом поехала в сторону дверь, режущий свет ворвался из коридора и тут же перекрылся расплывающимися силуэтами, с таким же лязгом дверь закрылась, зажегся тусклый свет под потолком купе, и он увидел возле своего лица руку, опускающую защелку.

Странно, подумал он, необъяснимо, я ведь сам опустил ее перед тем, как лечь, как же ее открыли снаружи? Или я забыл? Выпил много, забыл, что же это я… Так ведь все пили, сегодня же…

Бабки за квартиру, сказал один из вошедших, шлепнув Ильина ладонью по лбу, слегка, как шлепают плохо соображающего ребенка, бабки за квартиру, за дачу, давай быстро бабки и свободен.

Второй склонился, толкнув в тесноте первого, над столиком, рассматривая лежавший там, рядом с пустой бутылкой и смятой оберткой от бутербродов, бумажник.

Здесь хуйня какая-то, сказал второй, смотри, да, триста баксов и рубли, и все.

Где бабки, спросил первый, бабки, рубишь, деньги куда положил, Игорь Петрович?

Он выдернул из-под головы Ильина подушку, так что задралась простыня и показался матрац.

Я не продавал квартиру, сказал Ильин, все осталось – и квартира, и дача, вам неверно сообщили, больших денег у меня нет.

Лучше ты бы отдал, сказал второй, неловко протискиваясь от столика, меняясь с первым местами, и давил бы себе дальше до Питера.

Ильин приподнялся, чтобы предложить им обыскать все и убедиться, что ни квартиры, ни дачи он не продавал, что ушел, все оставив, как и решил еще когда-то, когда впервые задумался об уходе, но голова закружилась, все же много выпил перед сном, его качнуло, и он сильно ударился всею правой стороной лица – лбом у виска, и скулой, и углом губ, и подбородком – о стальную раму дверного проема, отшатнулся от склонившихся над ним не видимых против света лиц разбойников и снова ударился, теперь уже затылком о металлическую оправу ночника над полкой…

Он вспомнил, как однажды поскользнулся на улице и так же, всею правой стороной лица, ударился о столб.

Но тогда было не так сильно, не текла кровь, не капала на матрац, не щипало от крови глаз, и никто не тащил вверх за ворот рубахи, и не бил затылком снова о дверную ручку, потом об угол столика, и не грохотал так поезд по рельсам.

В Бологом открой, тихо сказал кто-то прямо над ухом, открой нерабочую дверь, поняла, мы его ссадим.

Убили, что ль, спросил кто-то

(последний удаленный кусок: и больше Ильин ничего не услышал.

– Народу будет много, – подумал он, и ему показалось, что он усмехнулся, но губы его уже коченели, и снег уже переставал таять на обращенном к темному небу лице.