Читать книгу "Монреальский синдром - Франк Тилье"

Маленькая палата, которая и клоуна вогнала бы в депрессию. От кровати до включенного телевизора не дотянуться. Людовик лежит на спине, руки под затылком…

Стоило Люси ступить за порог, он повернулся к ней и разулыбался:

— Люси…

Она подошла, донельзя удивленная:

— Ты меня видишь?

— Я различаю очертания, цвета. Люди без халатов явно должны быть посетителями. А какая женщина, если не ты, ко мне придет?

— Как хорошо, что есть улучшение!

— Доктор Мартен говорит, что зрение постепенно ко мне вернется. До полного возвращения теперь уже осталось дня два или три.

— А как они тебя лечат?

— Гипнозом… Они поняли, в чем тут дело… ну, то есть поняли, не понимая сути.

Люси было очень не по себе: стать вестником смерти — хуже ничего не придумаешь! Наверное, труднее всего в деле, которым она занимается, — встречаться с близкими жертвы. Смотреть им в глаза… Она как могла оттягивала момент, когда придется сказать, что Клода убили: Людовик и вообще-то сильно уязвим, а уж сейчас настолько не в лучшей форме…

— Как это?

Сенешаль поднялся. Теперь зрачки его вновь обрели подвижность, и это успокаивало.

— Психиатр все объяснил. Он погрузил меня в состояние гипнотического сна и попросил рассказать, что происходило перед тем, как я ослеп. По часам, по минутам. Ну я и рассказал ему все подряд. Как покупал фильмы у сына старого коллекционера в Льеже, как там, на чердаке, нашлась бобина с анонимным фильмом, как я целыми ночами в одиночестве смотрю фильмы в своем «карманном кинотеатре» и как смотрел этот… Рассказал о том, что успел увидеть в анонимной короткометражке: разрезанный глаз, девочку на качелях… И вот на этом месте, сказал потом психиатр, я внезапно сменил тему и стал говорить о своем детстве, об отце, о женщинах, которых он приводил к нам домой через несколько лет после того, как умерла мама.

— А мне ты никогда ни слова об этом не говорил…

В унылой комнате прозвучал отрывистый смешок.

— Ага, конечно, тебе ли меня упрекать! Мы неделями болтали о том о сем, мы семь месяцев встречались, а я так практически ничего и не знаю о твоей личной жизни! Нет, знаю, конечно, что ты работаешь в полиции и у тебя две дочки, которые ко мне хорошо относятся, но кроме этого что? Ничего!

— Мы сейчас не о том.

Он печально вздохнул:

— С тобой всегда получается не о том… Ладно, короче… Так вот, это случилось внезапно, когда я был под гипнозом. Голые женщины — иногда я видел, как они выходят из отцовской спальни, это… это тяжелое дыхание, которое я слышал сквозь стенку. Мне не было еще и десяти лет. Психиатр понял, что здесь как раз и могла произойти блокировка памяти: именно этот период оказался для сознания закрыт. А что-то, может быть, какой-то кадр фильма вернул мне воспоминания детства и спровоцировал истерическую слепоту.

Люси заподозрила, что дело тут не просто в кадрах, а в тех самых — двадцать пятых, в сублиминальных изображениях. Поскольку контроль сознания для них исключался, они подействовали на самые глубинные зоны психики Людовика и посеяли там смуту.

— Но причина моей слепоты не в тех планах, которые я тебе перечислил. Это стало ясно потому, что я сумел рассказать гипнотизеру продолжение фильма, рассказать о девочке. Как она ела, как спала. Как, словно рассердившись, стала отмахиваться рукой от камеры. А потом, как опять же рассказал мне психиатр, я вдруг разорался — прямо в гипнотическом сне. Он чуть было не стал меня будить, но ему все же удалось меня успокоить. И тогда он спросил, что произошло, — и я стал рассказывать ему про кролика.

Люси вздрогнула: странный канадец, ее телефонный собеседник, тоже упоминал о кроликах. Он сказал даже, что все началось с детей и кроликов.

— Какого кролика?

Людовик изменил позу, подтянул колени к груди.

— Мне в то время было лет восемь или девять. Отец однажды взял меня с собой в мастерскую — туда, где держал всю хозяйственную утварь. И там был кролик, который забился куда-то в глубь старой изогнутой трубы. Здоровенный такой, выращенный в садке кролик. Отец не мог залезть в эту трубу и вытащить его оттуда, а я мог. И отец велел мне это сделать. И я сделал. Я встал на четвереньки, прополз почти до конца трубы и выгнал кролика из его убежища. Когда он вылез, отец схватил его за уши. У кролика из задних лап текла кровь, и он бился изо всех сил, стараясь вырваться. Я стал плакать, просить, чтобы отец отпустил кролика, но… но отец вышел из себя. Он взял топор и…

Сенешаль закрыл руками лицо — так, будто туда брызнула струя крови.

— Эта сцена… До сеанса гипноза я ни разу в жизни не вспоминал ее, Люси. Она совершенно выпала из памяти.

— Скорее, была вытеснена. Так глубоко, что никогда раньше ей не удавалось всплыть на поверхность. А что, ты в этой анонимной короткометражке видел кроликов?

— Нет-нет…

Люси по-прежнему ничего не понимала: Пуанье так подробно, буквально по кадру, разобрал пленку и ничего не заметил? Что ж это такое?

Людовик нашарил на тумбочке бутылку с водой и сделал несколько глотков.

— Ты же сама смотрела фильм. Расскажи, ты-то что в нем увидела? Да! Тебе удалось передать бобину моему другу-реставратору?

Люси посмотрела ему в глаза и выпалила шепотом:

— Клод Пуанье мертв.

Людовик долго молчал, вцепившись в простыню. Потом спросил:

— Как он умер?

— Его убили. Те, кто приходил за твоей бобиной.

Людовик встал, отяжелевшей рукой пригладил назад волосы, было видно, что он с трудом сдерживает слезы.

— Только не он… не Клод… такой тихий, такой мирный старик…

Взгляд у Людовика был пустой. Он ощупью добрался до окна с небьющимися стеклами, повернулся спиной к Люси, но ей было видно отражение. Людовик плакал.

— Даю тебе слово, что мы найдем преступников. И разберемся в том, что случилось.

Она еще некоторое время просидела в палате психиатрического отделения, рассказывая о начале следствия. Рассказала даже о том, что кто-то обыскивал дом Сенешаля, перерыл его коллекцию фильмов: Людовику надо было знать всю правду.

— Я чувствую себя таким одиноким, Люси…

— Доктора тебе помогут.

— Да плевать мне на докторов, я не о них! — Он вздохнул. — Почему у нас не сладилось, как ты думаешь?

— Ты не виноват! Это из-за меня: со мной никогда ни у кого не ладится.

— Почему?

— Потому что меня всегда, рано или поздно, приходится спрашивать «почему?»

Ей было не по себе, жара действовала на нервы… и еще эти химические запахи…

— Человек, с которым я смогу жить, должен будет принимать меня такой, какая я есть здесь и сейчас, а не начинать то и дело копаться в моем прошлом, будто оно — самое важное, или допытываться то об одном, то о другом… Я работаю в полиции, потому что я работаю в полиции, вот и все, с этим и надо считаться. А прошлого уже нет, оно похоронено, ясно?