Читать книгу "Страсти по Юрию - Ирина Муравьева"

Он вспомнил Владимирова. Все, что происходило с Владимировым, вызывало беспокойство. И Зоя, и это венчанье, отъезд их обратно в Германию — все это должно было бы насторожить любого, даже и постороннего человека, не говоря уж о Гофмане, преданном Владимирову всем сердцем.

Полупрозрачные облачка поплыли по небу, чертами подобные рыбам и детям, но рыбам — огромным, а детям — кудрявым. Несмотря на события последней недели, мысль о собственной смерти не слишком тревожила Гофмана. Он был фаталист и игрок. Однако, представив себе, что случится с упрямым писателем, если его, магната и друга, убьют, скажем, завтра, он вдруг ужаснулся. Будь у Гофмана дети, или жена, или родители, он бы, конечно, беспокоился о них, но так уж сложилось, что у него никого не было, кроме этого странного писателя, которого он и взвалил на себя со всеми томами его сочинений.

Без четверти шесть позвонила Лиза, женщина, с которой Леонид Гофман находился в близких отношениях, но жениться на которой отнюдь не собирался, поскольку ее не любил. Вот эта загвоздка с любовью печалила Гофмана: любовь не давалась, она ускользала, отрывалась именно тогда, когда его перебудораженное тело с трудом приходило в себя после того потрясения, которое опытные и искушенные в чувственных делах французы называют «маленькой смертью». Вот тут-то бы ей и остаться, любви! Припасть к нему, Гофману, жадно, подобно тому, как припала подруга, не зная, что если он любит, так сам и обнимет, а если не любит, так встанет он, Гофман, чужой и кудрявый, отправится в душ, позвонит к себе в офис, — короче, покажет своим поведеньем, что нету любви. Хоть убейте, а нету! Над Гофманом, видно, висело проклятье.

Он стоял на балконе своего загородного дома, смотрел на вишневые эти соцветья и Лизе ответил прохладно и мрачно:

— Я слушаю.

— Как же ты мог? Так жестоко! Чтоб я из газет узнавала! А ты мне….

Она захлебнулась.

— А что тут такого? — спросил ее Гофман.

— Но ты мог погибнуть!

— Погибнуть все могут. Идешь вон по улице, хлоп — и кирпич!

Она замолчала, потом зарыдала. И он замолчал.

— Сейчас я приеду, — сказала она.

— Зачем? Я хотел бы поспать. Потом — сразу в офис.

То, что Гофман предпочитал поспать в одиночестве, а вовсе не переплетясь с нею руками и ногами, не вжавшись в ее загорелую грудь, — короче, желал просто спать в прямом смысле, вызвало у Лизы самую бурную реакцию, и она не сдержалась:

— Скажи, что тебе просто не до меня!

— Считай, что сказал, — усмехнулся он кротко.

В трубке раздались гудки.

Цветы вишен позолотило солнцем.

Гофман набрал Владимирова.

— Меня не так давно из клиники выписали, — прошелестел в трубке голос Владимирова. — Я думал, вы знаете. Я ведь болею.

— А чем вы болеете?

— Я помираю, — с неожиданной злобой ответил Владимиров. — Врачи так сказали.

— Да бросьте вы! — Гофман совсем испугался. — Врачам нельзя верить!

— Я и не верю, — с тою же злобой, но одновременно и с облегчением отозвался Владимиров. — Они рады вам такое бабахнуть, что уж и самому жить не захочется! Срок они мне, видишь ли, поставили! От двух лет до трех! Скажите на милость! Все в Божьих руках!

— Но Зоя-то с вами? — спросил его Гофман.

Владимиров помолчал.

— Она у себя. К ней дети приехали. Каникулы ведь. А может быть, скоро приедут. Не знаю. Чего мне болтаться у них под ногами! К тому же работать пора. И так запустил все.

— Нет, так не годится! Нельзя вам сейчас одному!

— Армянки тут, рядом. Житья от них нету. Стоят вон под дверью, как три собачонки!

Голос его звучал по-новому: была в нем какая-то злобная содранность, как будто бы с голоса кожу содрали.

— Я вам позвоню, — буркнул Гофман. — Постойте, я все обмозгую.

Та самая радостная и лихорадочная озабоченность, которая заиграла в груди при получении первого угрожающего письма от бывшего партнера, вдруг вспыхнула в нем с новой силой. Он физически ощутил, что их с Владимировым как будто связали узлом, и в этом была та решительность жизни, и крупность ее, и лихой тот размах, которого Гофману недоставало.

Владимиров, однако, соврал: никаких детей Зоя к себе на каникулы не ждала. Совсем даже наоборот: Владимиров ждал, что она ему скажет.

А все началось с того, что две недели назад, в среду утром, у него состоялся долгий разговор с хирургом и доктором Пихерой. Теперь он уже точно знал, что болен был раком желудка, опухоль вырезали, операция прошла удачно, но, к сожалению, обнаружились метастазы в печени, которые будут развиваться и сократят срок его жизни до двух или трех лет. Он видел, как прямо на глазах менялось доброе и молодое лицо доктора Пихеры, который почти не вмешивался в то, что говорил хирург, и только один раз, когда Владимиров очень уж сильно побледнел, положил на его исхудавшее плечо свою руку.

— Благодарю, — по-русски сказал Владимиров хирургу и сразу же пошел прочь из этого кабинета, за окнами которого шумел очень свежей листвою вовсю распустившийся парк.

Пихера догнал его в коридоре.

— Я очень прошу вас, — торопливо, совсем по-родственному забормотал он. — Не нужно наставить креста на себе. Я знаю, что с этой болезни у вас умирала жена. Но фрау Варвара совсем по-другому болела. Там был запустившийся случай, но тут…

Он не договорил, потому что Владимиров резко остановился на ходу.

— А-а! Случай! Вот именно: случай! Спасибо: напомнили! Эх, я болван!

Через час после этого разговора он сидел на лавочке, курил и ждал Зою. Она появилась в глубине аллеи, где небесные оттенки перемешались с земными, потому что в этот час суток небо как-то особенно близко склонилось к земле, а старые, вновь развернувшиеся во всю силу своей весенней жизни деревья вытянулись вверх с такою жадностью, как будто бы им и весны было мало. Пока она неторопливо шла к нему по этой аллее, Владимиров успел еще раз поклясться себе самому, что скажет ей все окончательно. И без утайки. Он не помнил, чтобы когда-нибудь прежде злоба и отчаяние так сгущались внутри сердца, что все время приходилось держать руку на левой стороне груди.

Зоя спокойно села рядом с ним и, достав из золотистой сумочки бумажную салфетку, смахнула с его лба березовую пыльцу. Владимиров резко отшатнулся от этого заботливого ее поступка, но тут же и обнял ее, поцеловал в висок. Она внимательно взглянула на него.

— Как шов-то? Не тянет? — спросила она.

— Не тянет, — ответил он резко. — И дело не в шве.

Она опустила голову, словно давая ему понять, что лучше не начинать этого разговора. Он сделал последнюю затяжку и тут же достал из пачки новую сигарету.

— Вот это ты зря, — сказала она и помахала рукой, отгоняя сигаретный дым от своего светлоглазого спокойного лица. — И так под наркозом ведь был семь часов. Чего же травить-то себя еще больше?