Читать книгу "Архетипическое измерение психики - Мария-Луиза фон Франц"

Теперь перипетия сказки достигает своего апогея: молодая королева должна быть сожжена на костре, как ведьма. Символ сожжения представляет собой эмоциональное страдание конфликта, достигающее его самой острой точки, но даже в этот момент самой большой муки девушка все еще отрицает свой поступок. Там, совершенно неожиданно и как бы чудом, происходит разворот, через который все превращается в добро. Сожжена только старая королева — очевидно нетрансформируемая сторона зла, тогда как черная женщина становится полностью белой. Она искуплена и исчезает в неведомом. Она отдает свой прежний замок девушке, которая теперь управляет двумя областями сразу — при дворе она королева, а в лесу она — хозяйка замка. Другими словами, девушка становится символом, в котором пространство коллективного сознания и глубины коллективного бессознательного жизненно связаны[208].

Но все это происходит в версии, представленной нам, потому что девушка отрицает свое дело до конца — странный мотив, достойный более внимательного изучения. В многочисленных версиях с христианским оттенком, таких как «Ребенок Марии» и упомянутая выше русская версия, а также в других, мотив разворачивался противоположно, то есть отказ приносил страдания, а возможное признание приносило искупление. Очевидно, мотив искупления, вызванный последовательным отрицанием, был признан отвратительным в отношении христианской этической чувствительности. В нашей версии мотив чересчур отклоняется в том, что чернокожая женщина, проводит пустяковое различие между тем, смотрела ли девушка только в комнату или действительно была в комнате. Но варианты, перечисленные в Больте-Поливка[209], в которых чистейшие опровержения приводят к искуплению, настолько многочисленны, что мы вынуждены воспринимать их всерьез как достоверную версию истории. Этот поступок вряд ли можно считать просто детской трусливой или хитроумной ложью, ибо сознательная жертва детей совершенно несопоставима с этим. Поэтому в таком поведении должен быть секрет, который не так легко понять. Как мы и рассматривали это вначале, здесь также возникает определенная параллельная судьба между этой девушкой и библейской фигурой Иова; ибо, когда Иов сталкивается с внутренними божественными противоположностями (Яхве-Сатана) и, через понимание страданий Яхве, приходит в критическую точку, так и здесь королеву мучает черная женщина и ее тень, старая королева, но она все еще не должна знать что-нибудь об амбивалентности богини. Таким образом, молчание девушки можно сравнить с мудрым жестом Иова, когда он сказал: «Вот, я ничтожен, что ответить Тебе? Я возлагаю руку на уста мои. Однажды я сказал, теперь отвечать не буду; дважды, и я ничего больше не добавлю» (Иов 40:4–5)[210]. Мне кажется, что эта девушка также демонстрирует что-то вроде мудрости и самодисциплины Иова[211]. Ясно, однако, что есть разница с Иовом, он по праву чувствовал себя совершенно невиновным, а героиня сказки действительно совершила преступление, хотя это никоим образом не соизмеримо с угрозой наказания[212]. Однако слова зеленой девы: «Дитя, как ты могла взглянуть на меня в моем несчастье?» показывают, что в возмущении темной матери ее гнев о том, что застигли ее теневой аспект, намного перевешивает ее раздражение по поводу нарушения ее приказа.

По моему мнению, параллелью с этим странным мотивом отрицания является так называемое отрицательное исповедание грехов древних египтян. На суде мертвых по ту сторону смерти покойный перечисляет длинный список грехов, уверяя, что он их не совершил. Несмотря на это, следует полагать, что он знает о некоторых, которые он совершил. Как объяснил X. Якобсон[213], для египтянина тех древних времен исповедание его грехов было бы кощунственным, так как он, таким образом, приписывал бы себе индивидуальную потенциальность или силу противостоять самим богам. Таким образом, отрицательное исповедание грехов следует понимать как жест смирения и благоговения.

Еще более архаичным, но как мне кажется, следующим по тем же направлениям религиозного поведения, является жест «не делать то же самое» молочных фермеров из Ури, Швейцария, о которых Е. Реннер рассказал в своей книге «Goldener Ring über Uri» (Золотое кольцо над Ури)[214]. Всякий раз, когда случается что-то экстраординарное, то есть «нуминозное», например, когда «это» заставляет коров исчезнуть, или горная хижина для доения, вдруг, кажется волшебно растает в воздухе, то самое главное для молочника — «не делать того же», посредством которого он как бы уклоняется от эмоционального спутывания с демоническим; и как результат — «оно» отпускает его[215].

Хотя в этих примерах мы имеем выражения совершенно разных этапов культуры, из которых последний упомянутый жест «не делать того же самого» представляет собой самую архаичную, а мудрое молчание Иова — самую дифференцированную форму, однако мне кажется, что мы можем признать в этих примерах общую изначальную форму религиозного поведения, которая характеризуется следующими общими элементами: защита человеческой границы с нуминозным, в которой выражается определенное смирение, самодисциплинарная защита себя от своих собственных эмоций (паники) и эмоций божества, не позволяя себе аффективно впутаться в них; и благоговение, позволяющее божеству быть таким, как оно есть.

Возможно, что отрицание девушки в нашем настоящем рассказе означает возвращение к такому изначальному религиозному жесту; и мне кажется, не случайно эта забытая форма поведения возникает в сказке, которая освещает проблемы развития женского психического характера. Так как в этом жесте есть не только защита границы с божественным, но и сверх того, определенное чувство эмоциональной связи с божественным, которое можно охарактеризовать как тактичное, защитное, позволяющее-быть-как-оно-есть[216]. «Ибо Дух все проницает, и глубины Божьи» (1 Коринфянам 2:10) является исповеданием мужского логоса; но свойство покрывать темные бездны божества мантией любви имеет гораздо больший характер женского. (Это два не противоположных подхода, а взаимодополняющих.) Таким образом, молчание героини могло представлять собой дифференцированную форму эроса, в которой есть принятие антиномии в рамках божественного принципа[217].