Читать книгу "Тысяча бумажных птиц - Тор Юдолл"

– Привет, – говорит она. – Джона сейчас рассказал, чем займется на летних каникулах. Будет преподавать музыку в каком-то общественном центре досуга. Как я понимаю, с твоей подачи?

– Он уже приступил. Две недели назад.

– Хорошо.

Прикрывая глаза от солнца, женщина беззастенчиво разглядывает Хлою. Той вдруг становится неловко за свои голые бледные ноги.

– Он сказал, ты ведешь мастер-классы по прикладному искусству?

– Да.

Хлоя трет солнечный ожог на руке, пытаясь вспомнить, были ли они представлены. Должна ли она знать, как зовут эту женщину?

– Как я поняла, он работает с беженцами? Нет, зайчик, не надо тянуть маму за волосы. Самая разная музыка. Африканская, балтийская?

– Я подумала, ему будет полезно работать с людьми…

– И главное, им интересно! Джона рассказывал об одной женщине, которая прямо мечтает научиться играть на фортепиано. И он все время упоминал этого рэпера… как его…

– Дизель. У него очень хорошие тексты.

– Что ж. – Женщина улыбается Хлое. – Я за вас рада.

Хлоя склоняет голову набок.

– В сентябре он вернется в школу. Это временная работа. Только на лето.

– Хорошо, что он выбирается в люди. Мы все считаем, что ему с тобой повезло.

Мы? Кто это «мы»?

Женщина пытается взять ребенка поудобнее.

– А он… он уже нашел свою скамейку?

Хлоя старается не показывать удивления.

– Пока еще ищет. Когда есть время. Сады Кью большие.

Блондинка приподнимает младенца спиной к себе и принюхивается.

– Черт! Он обкакался. Присмотришь за ним две минутки? Подгузники в машине.

Прежде чем Хлоя успевает ответить, блондинка кладет малыша на траву и уносится прочь. Ребенок радостно ползает среди ромашек, не подозревая об опасностях, что подстерегают со всех сторон. В любое мгновение он может удариться головой о керамический цветочный горшок или задеть шаткую ножку стола и опрокинуть на себя чайник с горячим чаем. Если бы эти женщины знали, на что способна Хлоя! Ни на что не способна. Она даже не знает, как держать малышей на руках.

В поисках поддержки она смотрит на оранжерею, и вот он – Джона, – болтает с какими-то мужиками, похожими на владельцев рекламных агентств. Никакие младенцы не тянут его за штанину, и у Хлои все переворачивается внутри, когда она представляет, что должна была чувствовать Одри на этих сборищах.

Прячась за стеклами темных очков, она наблюдает, как Кейт входит в оранжерею и берет Джону под руку. Она сочувственно кивает, словно интересуясь, как у него дела. Но именно он наклоняется к ней и поддерживает ее. Их молчание составляет резкий контраст с гулом беседы вокруг, и Хлоя вдруг задается вопросом, нет ли у нее общих тайн с хозяйкой дома? Может быть, позже, когда они будут убирать со стола остатки праздничной трапезы, она наберется смелости и спросит: «Кейт, кто такой Гарри Барклай?»

Хлоя уже закончила читать дневник. Два месяца она безуспешно пыталась найти недостающие звенья и связи. Впервые в жизни у нее появился кто-то, кого она защищала, и это тревожило и пугало. Она сидит, положив ногу на ногу. Ее джинсовые шорты промокли от пота. Черт. Младенец вырвал траву и теперь ест. Хлоя бросается к нему и отнимает травинки так яростно, что малыш пускается в рев. Она берет его на руки, и тут в сад выходят все остальные. Выходят все разом. Мужчины прячут самодовольные ухмылки, как будто они только что подшучивали над Джоной, который завел молодую любовницу. Их жены, бесспорно, уже обсудили между собой вполне предсказуемый выбор мужчины средних лет. Хлоя пытается вытащить травинку изо рта малыша, ее пальцы шарят по его мягким беззубым деснам. Она отдает Джоне ревущего младенца и говорит вроде бы в шутку, но на самом деле всерьез:

– Ты мой спаситель.

Усадив малыша себе на бедро, Джона склоняется над ним и заговорщически шепчет:

– Ты чего, Дилан? Опять ел землю?

Малыш перестает плакать. Он сердито смотрит на Хлою, его заплаканная мордашка испачкана землей.

Хлоя вздыхает с видимым облегчением.

– У тебя прямо талант общаться с детьми.

Джона застенчиво улыбается и гладит ребенка по голове.

– Ты как?

Хлоя не сразу соображает, что вопрос адресован ей.

Ее взгляд – колючий, тяжелый, но она улыбается и пожимает плечами:

– Как рыба. Которую вытащили из воды.

– Я тоже.

С ее точки зрения, он выглядит вполне расслабленным и довольным. Она щурится на ярком солнце, стараясь стереть образ Джоны с ребенком, но свободной рукой он привлекает ее к себе. Рядом с ним она всегда чувствует себя защищенной – малявка рядом с великаном, от которого пахнет шерстью и морем, – но сейчас у нее ощущение, что она оказалась в чужой фотографии. В чужой жизни. Ее чувства какие-то дикие и слишком бурные. Они заставляют ее лгать и мечтать о несбыточном, заставляют ее делать вещи, которые делать не стоит. Из-за которых потом будет стыдно. Возможно, она мало чем отличается от Одри. Когда Джона целует ее в щеку, у нее в голове грохочут слова мертвой женщины. Ложь, заключенная в моем поцелуе.

Хлоя помогает убирать со стола. Джона сидит в шезлонге. Какая-то женщина пытается оттереть шоколад с личика дочки бумажной салфеткой и пальцами, смоченными в слюне. Какой-то мужчина катает по саду коляску с орущим младенцем. Джона притопывает ногой, его огромный коричневый ботинок иногда замирает, пока Джона слушает у себя в голове следующую строку, возможно, меняет тональность. Но какой смысл сочинять новые песни, если Одри их не услышит?

Он рассеянно наблюдает за тем, как маленький мальчик и его папа играют в футбол. Потом закрывает глаза, низко склоняет голову. Берет призрачную руку Одри. На мгновение он чувствует у себя на лице тепло ее дыхания, чувствует, как она прижимается к нему плечом.

– Осторожнее!

Джона открывает глаза и видит футбольный мяч, летящий к оранжерее. Хлоя, заходящая в дом с двумя чайниками в руках, отбивает мяч локтем, предотвращая почти неминуемую катастрофу.

– Ого! Отличный удар!

Папа маленького футболиста аплодирует Хлое, и та приседает в неуклюжем реверансе. Она постоянно меняется: то изящная, легкая, то вдруг застенчивая, напряженная. Смена ее выразительных настроений пленяет, притягивает взгляд. Джоне хочется описать эту чарующую изменчивость. Непредсказуемые мелодические рисунки, неожиданные паузы, смена тактового размера; но Хлоя заходит в прохладный дом, а Джона остается наедине с растоптанными ромашками.

Он опять закрывает глаза. Солнце жжет ему шею. На чем он остановился? Он пытается обнять ускользающий образ памяти – тело, которого нет. Возможно, попытка идет с двух сторон? Он представляет себе Одри и тянется к ней сквозь непроницаемые покровы, через пропасть невозможного, оба мучаются вопросом, что есть смерть; но правда в том, что он видит только траву под ногами и оброненный кусок торта. Следы от зубов, надкусанная глазурь… Джона ложится на спину в провисающем холщовом шезлонге, подставляя лицо жарким лучам солнца. Он слышал, что говорили об этом другие, – о соприкосновении через последний рубеж. Это так беспощадно реально: вес невидимой головы у тебя на подушке, легкое касание незримой руки. Ощущение проходит, включается разум, находится рациональное объяснение – а потом все повторяется, непостижимое, загадочное, как и прежде.