Читать книгу "Царь велел тебя повесить - Лена Элтанг"

Она была похожа на кхмерскую девушку, которую я видел в каком-то фильме о путешествиях. Она чистила и просеивала рис, сидя с поджатыми ногами посреди земляного двора, ее руки ходили ходуном, кружа и потряхивая плетеное сито, зерна плясали в нем, подчиняясь неслышной пружинистой музыке.

* * *

Оську я встретил два года назад, ледяным январским утром, таким же, как сегодняшнее. Я выгуливал собак вдоль набережной, была у меня такая работа в ту зиму, а другой никакой работы не было. Собак было четверо: старый спаниель хозяина «Канто», такой же беззубый, как он сам, потом хаски бакалейщика и две мальтийские болонки директора музея фаду. Утром я грелся у печки в кафе, получал свою законную чашку с бисквитом на подносе, а потом отправлялся за остальными псами, упакованными в попонки: холод был такой, что болонок приходилось то и дело брать на руки.

В то утро, добравшись до башни, я повернул назад, чтобы успеть к раздаче супа на Праса-ду-Комерсиу, его привозят в полдень, и там собирается толпа народу, особенно зимой. Собаки замерзли и бежали со всех ног, будто эскимосская упряжка по льду. Возле машины с супом стояло всего двое: бродяга в арабском шарфе и знакомая дворничиха из переулка Беку. Я поздоровался и привязал поводки к дверной ручке фургона. Мужик в стеганом жилете протянул мне плошку, зачерпнув из бидона, от которого подымался густой пресный пар. Бродяга уже доел свою порцию и уставился на меня красными глазами, из-под шапки у него торчали светлые скандинавские волосы.

– Буда! – окрикнул я спаниеля, проявлявшего нетерпение. – Заткнись и дай поесть.

– Как ты сказал? – внезапно спросил бродяга. – Буда или Будда? Ты русский, что ли?

– Буда его зовут, а вам какое дело? – Я нарочно ответил грубо, здесь так принято, если не хочешь, чтобы человек начал проситься к тебе переночевать.

– Значит, Будапешт, – вздохнул белобрысый. – Лучше бы Бенарес, там потеплее будет. Прошлая зима была намного милосердней. Ну, спасибо, парень.

Он замотал вокруг шеи свой шемаг и направился к арке, а я поставил плошку на землю, отвязал поводки и пошел за ним, таща за собой собак:

– Эй, погоди! За что спасибо-то? И при чем тут Бенарес?

Вопросы обжигали мне горло, как перловый суп. Бродяга остановился и дожидался меня, засунув руки в карманы.

– Меня зовут Оська. Я всегда рад встретить соотечественника. И если ты живешь поблизости, я расскажу тебе, за что было мое спасибо. Мне надо принять душ и поспать. Ты часом не знаешь, какое шоссе ведет отсюда на север?

Мы быстро пошли в сторону Альфамы, вернули собак хозяевам, зашли в «Канто» нацедить из бочки вина, и через час Оська уже плескался в ванне, а я резал сыр, радуясь, что служанка у сестры и не испортит мне вечера. Когда он явился на кухню в моем халате, с зачесанными назад волосами, я понял, что ему не больше тридцати. Скулы у него были высокие, нос немного вздернутый, а глаза темные, с татарским разрезом. Оська, Иосиф, Юсуп? Полукровка, наверное, как и я сам. И безупречно, ослепительно сумасшедший.

Хлебнув вина, он откинулся на спинку стула, посмотрел на меня с важностью и сказал, что уже четвертый год на дороге. Все это время он не просто скитался по миру, он следовал за местом, в которое не приходит смерть. Когда я выразил свое удивление, он строго заметил, что время – это всего лишь определенное количество движений, люди договорились отсчитывать по ним минуты, и если бы все мы находились в полном покое, то и времени никакого не было бы. Из чего следует, что можно найти место, где его нет вообще. То же касается и смерти, ведь насчет того, что такое смерть, люди тоже договорились.

Место это было неуловимым, оно передвигалось по планете, как солнечный зайчик, и уследить за ним было почти невозможно. Для этого Оська поверил в систему знаков, возникающих на его пути, словно дорожные указатели, и жил теперь внутри этой системы. Указатели были размытыми, смутными, будто во сне, но он твердо сказал мне, что понимает их все до одного.

– Сбиваться с пути не страшно, главное, не останавливаться, – сказал он, аккуратно намазывая крекер маслом. – Скажем, две недели назад я сидел в марокканском придорожном шалмане и пил зеленый чай, но вошел водитель грузовика в майке с надписью «Дыра в моем сердце», и мне пришлось вылезать из подушек! Так называется фильм Лукаса Мудиссона, я было обрадовался, что поеду в Мальме, где еще не бывал, но как только я вышел из чайной, у грузовика загорелось колесо. Огонь всегда означает, что знак понят неверно.

– И что, пришлось возвращаться обратно в подушки?

– Да, в тот раз я застрял надолго, неделю бродил по округе, пока не заснул в ботаническом саду и на меня не упала красивая сосновая шишка. Так я целый день думал, куда ехать, пока не сообразил, что в Вольтерру.

– Куда? – Я плеснул ему еще вина, но он отмахнулся:

– Хватит уже. А с Вольтеррой все просто: на тамошнем кладбище на крышках погребальных урн стоят глиняные женщины с шишками в руках. Потому что сосновая шишка символизировала для этрусков одновременно и секс, и смерть.

* * *

Нынче у меня появились Камоэнс и учебник испанского. Я и не надеялся особо, когда просил охранника, но он сделал мне скидку и за пятерку принес две потертые книжки.

Моя память ходит ходуном, Хани, я до сих пор не рассказал тебе всей истории про застреленную датчанку, хотя обещал не отвлекаться, пока не доведу повествование до конца. Итак, слушай. Я ехал домой из Капарики, глядя в темное окно, где дрожали отражения автобусных лампочек, я был один, все пассажиры вышли еще до въезда в город, это были поселковые жители, возвращавшиеся с работы в курортных казино. Когда за окном замигали редкие огни авениды, я понял, что деваться мне некуда. Придется выйти из автобуса, миновать табачную лавку, вставить ключ в замочную скважину, потом второй – в скважину для света, сбросить в прихожей плащ, подняться по лестнице и открыть дверь.

Чтобы не думать о том, что я буду делать с телом, я начал представлять свои действия после того, как я вынесу Хенриетту из дома: отключить камеры, спрятать их в подвал вместе с сервером – это раз, вымыть пол и стены в теткиной спальне – это два. Чем эту кровь отмывать-то? Пенистой дрянью из Байшиных флаконов? Ротанговую мебель не отчистишь, нужно порубить ее на куски и вынести на свалку. А как я вынесу саму Хенриетту, ее тоже придется порубить на куски?

Я весь вымок от этих мыслей, пока добирался до нашего переулка, а потом долго тыкал ключом в световую скважину, забитую не то спичкой, не то зубочисткой. Свет в парадном не горел, пришлось щелкать зажигалкой перед замком, а потом шарить в прихожей в поисках фонаря. В доме было тихо и свежо, ни одного незнакомого запаха, ни одной сдвинутой с места вещи, по дороге я заглянул в столовую, посветил фонариком на оружейный шкаф и увидел пустое место там, где раньше висел пистолет, ставший орудием убийства. От генерала Умберту Делгаду, серебро и слоновая кость.

Я подошел к окну в коридоре и выглянул во двор: в пустом фонтане сидели уличные кошки, у дверей винной лавки стоял фургончик с надписью Papel y cartón. Два часа утра. Перед дверью в спальню я глубоко вдохнул и вдруг перекрестился – неожиданно для себя в точности как бабушка Йоле. Этот жест всегда казался мне странным, все равно что подставлять голову в дырку, прорезанную в полотне с бравым кавалеристом на белом жеребце. У одного фотографа в Паланге была такая штука, стоило это рубль, и если ты приходил с девочкой, то фотограф выставлял рядом с кавалеристом невесту или монашку в крахмальном чепце, обе по пятьдесят копеек.