Читать книгу "Царь велел тебя повесить - Лена Элтанг"

– Жаль, что ты попался, старик, – сказал он, пожимая плечами. – Ты ведь не хочешь, чтобы я остался из ложного чувства солидарности?

Когда шестнадцать лет спустя я встретился с ним в его лиссабонском доме, нам было не так весело, как я представлял, сидя в поезде и дрожа от нетерпения. Я с трудом находил тему для разговора и хвалил каминные изразцы, а он сидел верхом на стуле и плавился от самодовольства. Меня раздражала его надменная ухмылка, а его, похоже, раздражала моя борода. Я сказал, что заказчики любят богемный вид, замшевые куртки и трехдневную щетину. Но он только плечами пожал: какие заказчики? Потом выяснилось, что он понятия не имел, что я снимаю кино.

Не так давно я прочел, что в плутовском романе дружбы не бывает, а есть только junta, то есть шайка сообщников. Любви там тоже нет, все чувства легко предаются забвению, кроме, пожалуй, обиды. Мы с Костасом не были шайкой, как не были братством, артелью или ватагой, однако по отдельности мы были изрядные плуты.

Помню, как перед отъездом в Тарту он принес мне альбом римских рельефов, присланный отцом из Польши; слов там было немного, только картинки и словарь античных терминов. Сказал, что это его единственная ценная вещь, но слишком тяжелая, чтобы тащить ее с собой. Я часами сидел над альбомом, вглядываясь в лица всадников, в белые лошадиные морды, в скорпиона, отгрызающего фаллос быку. Моему отцу и в голову не пришло бы купить такое. Эта мысль здорово меня раздражала, а совершенство рельефов – беспокоило, так что зимой я снес альбом к букинисту. За него дали девяносто рублей. Когда Костас вернулся на каникулы, я сказал, что альбом по ошибке бросили в печь вместе с пачкой старых журналов. Он поверил. Он всегда мне верил, что бы я ни врал. Так верят в водопад Эшера, бегущий вверх.

* * *

Мой проект, похоже, дает трещину, денег не набралось даже на аренду, а еще оператор, расходы на звук, свет, все эти плечевые упоры, слайдеры, петельки и бумы. Если бы не новенькие камеры, оставленные в альфамском доме, мне было попроще, но поди их теперь получи. Придется употребить те, что есть.

Вчера я просматривал отснятый материал и поймал себя на том, что мысленно разговариваю с Кайрисом, как последний идиот. Помнишь, говорил я, как в старые времена мы договорились, что драки за ссоры не считаем? Так вот, давай назовем эту историю дракой. Мне было за что врезать тебе по печени, а тебе есть за что двинуть мне снизу в подбородок. Ладно, посмотрим. Может, я напишу ему письмо, где именно так и скажу. Собирай, скажу, свои рубашки, придурок, и мотай к своим игуанам и прочим канюкам. Передавай там привет одинокому онанисту Джорджу. Я-то на свою Патагонию давно забил. Что угодно может стать Патагонией.

Вчера я встречался с немкой-заказчицей и не сразу понял, кого она так болезненно напоминает мне с самой первой минуты: латышку, жену антиквара Римаса. У латышки были такие же ладони, холодные, будто две серебряные фляжки с водкой. Впрочем, люди, которые хотят смотреть мои фильмы, редко бывают теплокровными животными. Мы обедали в ее гостинице, я молол языком без устали, а немка молча разглядывала меня, разделывая свой полусырой бифштекс.

Это фильм о свободе, сказал я, уставившись в ее бледные выпуклые глаза. Вернее, о том, как ее понимает современный обыватель. И вот каков мой основной персонаж: человек, который уверен, что в чем-нибудь да виноват. Человек, который готов отвечать по закону, хотя толком не знает за что. Он не вступает в отношения с государством, не протестует, не бежит, наоборот – он готов быть наказанным, он даже находит в этом смысл. Люди повсюду ищут смыслы, а натыкаются только друг на друга.

Под конец она сказала, что вложит двадцать штук, если фильм будет снят на немецком. Или переведен с субтитрами. И если мы выпьем у нее в номере по рюмке коньяку. Я шел за ней по коридору с гудящими лампами и думал о жене антиквара. Двенадцать лет прошло, а я помню, как воняло мебельной протиркой на том складе. Вот где пригодилась бы скрытая камера: пять минут голодного чавканья – и прощай, невинный мореход. В то утро, когда она затащила меня на склад, я вспомнил, как Римас светил синим светом на лиможскую статуэтку, приготовленную для продажи. Хотел увидеть следы склейки, которые простым глазом разглядеть невозможно. На складе было темно, но будь кварцевая лампа у меня под рукой, я увидел бы следы реставрации на животе этой суки. Такой он был странный на ощупь. Кто бы мне сказал тогда, что через четыре года я окажусь на немецкой помойке, а чуть позже – на немецкой панели. И латышка покажется мне юной, словно утренняя заря.

Костас

Как все повернулось бы, не случись нашей ссоры? Думаю об этом весь день, расхаживая по камере, завернувшись в байковое одеяло с чернильным штампом – одеяло, наверное, помнит еще какого-нибудь Алвару Куньяла. Шагов я теперь не считаю, счет убаюкивает, а спать днем не полагается.

Я до сих пор не знаю, почему он тогда уехал, не попрощавшись. Смылся, пока я ходил в бакалейную лавку. Я не хотел его обвинить, когда спросил про тавромахию, просто знаю его любовь к камням еще с тех времен, как мы воровали минералы из кабинета географии. Подумал, что он повертел пластинку в руках да и сунул машинально в карман.

Когда в то утро я постучался к нему в комнату, Лютас открыл мне не сразу, помню, что он был голый до пояса, в подвернутых джинсах. Потом я задал свой вопрос, и некоторое время он стоял передо мной молча и покачивался с носка на пятку. Вид у него был такой, будто он весь день ловил карасей, стоя в камышовых зарослях. Потом он сказал, что не видел никакой тавромахии, повернулся и пошел обратно в кровать. Глядя на его ровную спину, я подумал, что в последний раз видел Лютаса голым лет пятнадцать назад, когда мы загорали вместе на Валакампяйском пляже. Всегда завидовал его коже – голубоватой, как снятое молоко, и до странности чистой, ни шрамов, ни родинок, никакого телесного мусора.

Повернись все по-другому, он привел бы актеров, отснял бы свой таинственный заказ, камеры поехали бы обратно в Неметчину, хитрая стюардесса не зацепилась бы за них взглядом, грязный ручей обстоятельств не понесся бы по склону горы и теперь я сидел бы не в тюрьме, а в своем любимом кресле-качалке.

Будь здесь тетка, она сказала бы, что все дело в бочонке. Что я вытянул лотерейный бочонок с номером шесть, например, и обречен на то, чтобы сдерживать ярость и покоряться своим богам. Или – бочонок с номером одиннадцать, сулящий розги.

В тот день, когда я видел тетку в последний раз, мы пили ром и говорили шепотом. У нее болело горло, шея была замотана маминым шерстяным платком, и я поневоле перешел на шепот, вечно я копирую собеседника, прямо болезнь какая-то. Матери не было дома, мы устроились на кухне и выкурили пару джойнтов в форточку, потом тетка налила себе чаю, взяла маленький ножик и стала крошить имбирь в чашку, двигая рукой так, будто чинила карандаш.

– Трудно поверить, что мне сорок один, правда? – Она протянула мне чашку. – Лицо трескается, будто весенняя льдина. Мне кажется, я слышу этот звук. Шухх-шухх.

Что я мог ответить? Сорок один, пятьдесят восемь, семьдесят. Женщины после сорока сливались для меня в безликую толпу, у них были вялые щеки, понимающие глаза и слишком полные плечи. Имя им было Тараталла, то есть все остальное. Так Марциал собирался назвать своего повара, имея в виду требуху и кости жертвенных животных. Сорок один? Я сидел и смотрел, как она стряхивает пепел, придерживает шарф у горла, прихлебывает чай, поднимает брови, совершает все эти мелкие, но продуманные движения, эту неукоснительную малую работу лица и рук, способную защитить ее от мира.