Читать книгу "Сети желаний - Сергей Пономаренко"

Наши споры закончились с моим отъездом на Южный фронт в составе группы врачей-эпидемиологов. Так я оказался в Киеве, в инфекционном отделении Александровской больницы. Город произвел на меня благоприятное впечатление: широкие светлые улицы, щедро освещаемые фонарями в вечерний час, электрические трамваи, тогда как в Петрограде до сих пор ходило много конок, и чудо из чудес — фуникулер. Мне очень понравилось, что Киев утопает в зелени, здесь много парков, сквериков, деревьев, растущих на улицах, среди них немало фруктовых, и ватаги мальчишек лакомятся их дарами. Это отнюдь не провинциальный город и далеко не бедный, судя по тому, какие наряды можно увидеть во время вечерней прогулки по центральным улицам. Многие питерские модницы побледнели бы от зависти. Война, бушевавшая всего в нескольких сотнях верст, напоминала о себе лишь обилием военных, оккупировавших улицы и увеселительные заведения. Вечерами здесь было шумно и весело, и только днем, находясь на работе, я сталкивался с ужасными знаками войны: множеством раненых, увечных. Дело в том, что имевшиеся здесь стационарный и временный госпитали не справлялись с потоком пациентов, и часть из них попадала на койки нашей больницы. В инфекционном отделении тоже хватало работы: тиф, холера, гепатит поставляли нам множество изможденных, желтых, обезвоженных страдальцев, мечущихся в беспамятстве из-за высокой температуры.

Изредка мне приходилось выезжать с инспекторскими проверками на передовую, но в основном мне везло: я приезжал на тот участок фронта, где устанавливалось временное затишье и боевые действия не велись. О том, что здесь происходило, можно было догадаться лишь по воронкам от разрывов снарядов, переполненным палаточным госпиталям, а еще по ужасной вони, распространявшейся с ничейной территории. Санитары обеих воюющих сторон беспрепятственно выносили оттуда трупы и раненых, но воняли разлагающиеся фрагменты тел, которых после боя оставалось великое множество.

Я снимал комнату в старой части города, на улице Тарасовской, пешком ходил на работу, периодически меняя маршрут, — то, минуя величественный Владимирский собор, спускался по тополиной аллее Бибиковского бульвара, то шел богатой Фундуклеевской улицей, мимо помпезного, в стиле французского ренессанса, театра оперы и балета к Крещатику. Оба маршрута приводили меня к Бессарабке, а дальше я шел к подножию горы, на склонах которой расположилась Александровская больница. Хозяевами моей квартиры были седой как лунь, но статный не по годам отставной штабс-капитан Ипполит Федорович Прохоренко, проживший богатую военными и прочими приключениями жизнь, о которой то и дело вспоминал за вечерним совместным чаем, и его жена, Маргалит Соломоновна, которую он называл Маша и которая была моложе его не на один десяток лет. Когда я первый раз назвал ее Маргаритой Соломоновной, она рассмеялась и поправила меня: «Мое имя не Маргарита, а Маргалит, что означает жемчужина». Из прислуги у них была лишь чрезвычайно молчаливая и исполнительная деревенская девка Фекла, которая обслуживала и меня. Мне было известно, что замужем Фекла не была, но имела четырехлетнего ребенка, жившего с ее родителями в селе. Ипполит Федорович и Маргалит Соломоновна были очень любезными и добрыми людьми весьма прогрессивных взглядов; они негативно относились к войне, на их взгляд бессмысленной.

— Я участвовал в Балканских войнах, но тогда мы освобождали от османского ига народы Сербии, Болгарии, там была идея. В этой войне идеи нет. Кроме того, мы к ней не были готовы, как не были готовы к войне с Японией, но эта война гораздо масштабнее и кровопролитнее. Иллюзорная идея, что мы в результате победы вернем православному миру Константинополь, некогда завоеванный турками, — утопия, и все это не интересно мужику и рабочему, в основном и несущим все тяготы войны, и даже интеллигенции. Идея должна объединять и вдохновлять, иначе она не идея, в какие бы красивые одежды ее не рядили.

С ними проживала Ревекка, племянница Маргалит Соломоновны, шестнадцатилетняя красавица, темноглазая, жгучая брюнетка, мечтающая стать балериной и бравшая частные уроки в балетной студии. До четырнадцати лет она проживала вместе с родителями в Чернобыле, небольшом городке, находящемся недалеко от Киева. Два года тому назад она приехала вместе с отцом, Аврахамом Исраэлем, братом Маргалит Соломоновны, в большой город погостить у родственников. По совету тети она сходила на балет «Жизель» в расположенный рядом театр и без памяти влюбилась в мир танца, мечтая овладеть секретом пластики, языка движений, и за короткое время пересмотрела все спектакли. Она и слушать не хотела увещеваний отца (а я до сих пор считал, что еврейские дети самые послушные), не желавшего, чтобы она училась балетному мастерству. Подозреваю, что Маргалит Соломоновна поддержала племянницу, и совместными усилиями они преодолели сопротивление ее отца.

В балетной студии преподаватели весьма скептически отнеслись к просьбе стройной, гибкой, подвижной девушки-переростку, но когда увидели, что она с лету схватывает показанные па, то ее все же взяли, посетовав, что она не пришла лет на пять раньше, — тогда карьера примы-балерины ей была бы обеспечена. А теперь, будучи «переростком», она сможет танцевать лишь в массовке, а на сольные партии вряд ли сможет рассчитывать. Ей многое предстоит освоить, и на это уйдут долгие годы учебы, а век балерины краток.

Маргалит Соломоновна взялась опекать Ревекку, по сути стала ей второй матерью, вырвала ее из провинциального уклада, наняла репетиторов, за год занятий подготовивших Ревекку к вступлению в женскую гимназию. Девушка, понимая, что с таким, как у нее, именем ей не выбраться на подмостки солидного театра, взяла псевдоним, не без подсказки тети — Розалия Любомирская. Имя звучное, вот только легенда, связанная с ним, была довольна мрачной: простая еврейская девушка Райса[28], родившаяся в Чернобыле, благодаря красоте и уму достигла высокого положения при дворе французского короля Людовика XVI, что во время французской революции ее погубило — она была обезглавлена на гильотине. Аристократка Розалия из Чернобыля, значившаяся в списках казненных, своей смертью прославила маленький городок, сообщив, что есть такой на белом свете. На мой взгляд, такое имя, связанное со смертью, не могло принести в будущем ничего хорошего его владелице, но моим мнением на этот счет никто не поинтересовался. Предполагаю, что мечты Маргалит Соломоновны распространялись значительно дальше, но она пока их не озвучивала. Такое горячее участие в судьбе девушки было вызвано отчасти и тем, что их единственный сын погиб в японскую войну, будучи морским офицером. Подробностей я не знал и не хотел расспрашивать, понимая, как больно им об этом говорить. Если у них появится желание, они сами расскажут. Вечерами мы играли вчетвером в лото, обсуждали новости, сводки с фронта, пили чай с сухим вареньем, которое мне было в новинку.

Письма от Лизоньки становились все суше и короче, но я сам не отличался особым трудолюбием в эпистолярии. Кроме того, у меня наметился роман с сестрой милосердия Христиной, работающей в соседнем отделении больницы. Чем-то она мне напоминала Лизоньку, но не нынешнюю, а ту, с которой я встретился десять лет тому назад. Она была из местной купеческой семьи, но проживала отдельно от родителей. С последнего курса Женского университета святой Ольги она ушла работать в больницу. Христина рассказала, что сначала работала в больнице на Парковой аллее, где общалась с сестрой императора Николая II, великой княгиней Ольгой Александровной, работающей там обыкновенной сестрой милосердия. Она старательно ухаживала за ранеными, стараясь ничем не выделяться среди персонала больницы. А мать царя, Мария Федоровна, патронировала госпиталь Красного Креста, развернутый в Художественном институте, регулярно там бывала. Христина по секрету мне рассказала, что у великой княгини Ольги развивается роман с идущим на поправку полковником Куликовским[29].