Читать книгу "Сети желаний - Сергей Пономаренко"

Наглость луны заставила его подняться и попытаться защититься от нее при помощи ситцевых штор цвета солнца, но она не сдавалась, выискивала лазейки и, легко проникая через них, смеялась над усилиями мужчины.

«Не можешь спать — займись делом, но так, чтобы никому не мешать», — сказал себе Олег. «Никому» относилось к спавшей крепким сном Наташе. Теперь она лежала на животе, широко раскинув руки и ноги.

«Легко сказать „займись делом“, но каким?» Олег отправился в кухню, плотно прикрыв за собой дверь. «Может, какую-нибудь книгу почитать?» Его взгляд наткнулся на цветной пакет, который за неимением более подходящего места он положил на обеденный стол. В нем находился дневник Родиона Иконникова, так напугавший Свету.

— Что же в тебе есть такое, вызывающее страх? Удивительное изобретение человека — слово, вне зависимости от того, произнесено оно вслух или написано. Оно может вызвать гнев, восторг, радость, печаль, жалость, желание, страх, любовь. Передать ощущение холода, жары, голода, боли, эйфории, стыда.

Потертый кожаный переплет тетради, пожелтевшие страницы, мелкий, убористый, но удивительно четкий почерк. Это был, собственно, не дневник: писавший его не помечал события датами, они явно не были важны для него, ничего не значили.

Дневник Родиона Иконникова. Киев

Недописанный роман о чуме вновь напомнил о себе и замыслах, которые так и остались нереализованными. Было странно оказаться в том месте, где до этого блуждал лишь в воображении. Город ХХ века внешне мало похож на себя самого, каким был в ХVIII столетии. Так человек, меняясь внешне в течение жизни, сохраняет свой внутренний стержень, свое «я». Волею судьбы заброшенный в этот древний город, я с большим удовольствием бродил по мощенным дорожкам древнейшей православной святыни, Печерского монастыря, замирал от переполнявших меня чувств возле нетленных мощей святых старцев, похороненных в монастырских пещерах, поражался воле и желанию затворников, добровольно замуровавших себя, лишившись до конца жизни солнечного света, изнурявших тело невероятной аскезой — довольствовались лишь одной маленькой просвирой и небольшим количеством воды в день. И крамольные мысли полезли в мою голову: ведь тьма — обитель сатаны, его царство! Разве можно, находясь во тьме, стремиться к свету, молить о милости Господа? Другое дело дома Господа — великолепные храмы, церкви, устремлявшиеся к небу острые шпили золоченых куполов, блистающие золотом алтарей, окладами святых икон, приводящие в трепет церковным песнопением, торжественными ритуалами. И вновь мысленно возвращался в прошлое, о событиях которого известно из летописей. Во время эпидемии чумы полностью вымирали монастыри, смерть косила слуг Господа наравне с грешниками, никому не делая поблажки. Что это было? Искушение верой или слабость Бога и сила сатаны? Я боялся этих мыслей, толкающих к атеизму, а то и еще дальше в глубины тьмы.

Жажда реализации желаний движет человеком вне зависимости от того, чего он желает — денег, женщин, преуспевания в своем деле или на духовном поприще, но удовлетворить его полностью невозможно. Когда невероятным, чудесным образом десять лет тому назад Судьба стала благосклонна ко мне и моя жизнь изменилась к лучшему, я посчитал, что взошел на вершину счастья. Лизонька стала моей женой, ее родители скрепя сердце приняли меня в свою семью, ее отец выхлопотал мне должность в министерстве и помог продвинуться по карьерной лестнице. Материальное благополучие позволяло многое, о чем раньше я даже мечтать не мог. Вследствие обрушившегося на меня потока счастья я забросил роман и уже не мечтал стать модным писателем. Но через несколько лет сытой жизни я вновь ощутил творческий голод и разыскал рукопись.

В тот день мы обедали у Лизиных родителей, и ее отец, многоуважаемый Лев Прокопьевич, когда мы с ним удалились в курительную комнату, чтобы насладиться его очередным приобретением, сигарами, привезенными прямо из Ямайки, а заодно пропустить по стопке рома, прибывшего оттуда же, в довольно резких выражениях отозвался о борзописцах — газетных писаках и литераторах. По его мнению, писать для развлечения публики — занятие, недостойное уважаемого в обществе человека. И все, кто пробовал на этом поприще достичь успеха, плохо кончали, и Пушкин, и Лермонтов, и отлученный от церкви Лев Толстой. Я хотел было возразить и привести контраргументы, снабженные множеством противоположных примеров, но благоразумно промолчал: тесть не любил, когда ему перечили. Лев Прокопьевич завел разговор о том, что неплохо бы мне иметь связи с императорским двором, при этом тяжело вздохнул. Я понял, что этому мешает мое недворянское происхождение. Но он тут же оптимистично заявил, что верит в мой успех в будущем и уже начал предпринимать способствующие этому шаги, которые не сразу, но дадут свой результат. После этого разговора я вновь спрятал рукопись в дальний ящик секретера.

Но не все было безоблачно в нашей с Лизонькой жизни — у нас не было детей. Лизонька предпринимала всяческие меры, месяцами пропадала на водах в Баден-Бадене, ходила по врачам, бабкам, не зная, что в этом виноват я. Точнее, та болезнь, которой заразила меня Клавка-Белошвейка в период моей полной зависимости от нее, и, хоть я полностью излечился, последствия оказались плачевными.

Безрезультатно потратив несколько лет на лечение, Лизонька по совету мамы, Янины Францевны, уговорила меня обратиться к их домашнему врачу, я сдал анализы, и тогда выяснилось, что не Лизонька бесплодна, а мое семя отравлено. Готовый к этому, я тут же рассказал Лизоньке душещипательную историю о полученной в далеком детстве травме. Домашний врач, Николай Николаевич, не опроверг при ней мою версию, но тет-а-тет мне сообщил, что, скорее всего, причина иная, более прозаическая и постыдная.

Когда началась война с Германией, на волне ура-национализма император Николай заменил немецкоязычное название города Петербург на русское Петроград. Зинаида Гиппиус отозвалась на это нововведение резким стихотворением «Петроград», закончив его, как оказалось в дальнейшем, пророческими словами: «Созданье революционной воли — прекрасно-страшный Петербург».

Через год меня призвали в армию, но благодаря тестю я остался в столице, однако из министерства пришлось уйти на курсы военных фельдшеров, где я учился лечить уже людей, а не лошадей. После окончания учебы я оказался в военно-санитарном отряде Петроградского железнодорожного узла, которому приходилось решать и эпидемиологические задачи на Северном фронте.

На третьем году войны дух свободы вновь стал витать над необъятными просторами Российской империи. Лизонька вспомнила эсеровское прошлое и наладила связи с революционной организацией, на первых порах это скрывала, но в конце концов открылась мне и даже пыталась вовлечь в нее меня. Я же, помня об ужасных событиях, которые чудом не коснулись нас непосредственно, пытался ее отговорить от революционной деятельности. А исторические материалы по Французской революции ввергли меня в шок, утвердив во мнении: любая революция, какими лозунгами она ни прикрывалась бы, — это море крови, а итог этой бойни — абсолютная диктатура.

Мои доводы ее разум отметал, она жаждала свержения царского самодержавия и провозглашения республики, считая, что это обеспечит угнетенным слоям населения лучшую жизнь и приведет к всеобщему благоденствию. Я же уверял ее, что это утопия, всем одинаково хорошо никогда не будет, и, к сожалению, всегда кому-то бывает плохо. Мысленно я добавлял: «Что такое „плохо“, я уже познал и не горю желанием узнать вновь».