Читать книгу "Земля несбывшихся надежд - Рани Маника"

«Таи таи, Така Така таи, теи», пела она. Ее пальцы распускались, как веер, руки взлетали в ночь, чтобы сорвать волшебный плод, который она затем чистила, клала в корзину, сплетенную из золотых нитей, и протягивала к небу, предлагая его Великой Богине. Потом руки Мохини опускались, касаясь пальцев ног, и тогда ноги будто превращались в самую нежную кисть из хвоста белки, рисуя на земле разные картины. Вот гордый павлин, ревущий тигр, пугливый олень… Всегда было слишком темно, чтобы все хорошо рассмотреть. Ее глаза бегали из стороны в сторону, влево, вправо, влево и снова вправо. Выражения ее лица менялись одно за другим. Картина закончена. Пятки все быстрее ударяли о землю, Мохини все быстрее двигалась, очерчивая ногами вокруг нарисованной ею картины круг. Я знал, что когда круг будет закончен, кончится и танец.

«Та дор, та дор, та дор, та, та?» Я смотрел, как сестра подняла к Луне обе руки и завертелась все быстрее и быстрее. Колокольчики на ее лодыжках безумно звенели, пока она не упала в изнеможении на землю. Мохини подняла ко мне свое пылающее лицо и спросила:

— Хорошо? У меня уже лучше получается?

И непонятно почему, но она напоминала мне Сидхи, прекрасную деву, которая олицетворяет собой мистическую силу соблазна, настолько красивую, насколько и сумасбродную, за что она и была отвергнута богами.

В течение тех мистических минут, введенный в заблуждение лунным светом и экстазом ее танца, я забыл, что это не таинственное божественное существо, которому приносят дары на нашем заднем дворе, а моя сестра, самый храбрый человек, которого я когда-либо знал. Ее храбрость заключалась в поступках, на какие не были способны другие люди, в том, что мать считала слабостью, а отец — свидетельством доброго сердца. Как я могу объяснить огонь, который зажигался в моей сестре, когда она видела несправедливость? Возможно, вы поймете, если я расскажу вам об обеде в честь дня рождения матери. В то время отец в течение целого года экономил свою мизерную зарплату, чтобы купить своей жене блюда, которыми не стыдно было угостить саму королеву.

Мать отказалась бы от этого, сочтя расточительностью, если бы знала об этом заранее, но отец держал все в строжайшем секрете. Он заказал все заранее, оплачивая продукты ничтожно маленькими взносами перед днем рождения мамы. Все семейство сидело вокруг огромного круглого стола. Первыми появились крабы, приправленные перцем чили, потом последовала баранина, приготовленная в козьем молоке, макароны со сливками и лаксой, пряные морепродукты, острые кальмары с запахом белакана, жареный картофель в остром соусе, палочки сахарного тростника, политые соусом из креветок, и так далее и тому подобное, пока весь стол не был заполнен свежеприготовленными яствами.

— С днем рождения, Лакшми, — прошептал с улыбкой отец.

Мать, польщенная, только кивала и улыбалась нам. Едва она начала наполнять жареным рисом тарелку Лалиты, с улицы раздался крик. Старая нищенка громко причитала, когда владелец магазина пытался отогнать ее, ударяя метлой по ногам. Нищих приходилось бить, чтобы они держались подальше.

Все наблюдали эту картину — кто-то печально, у кого-то даже появилась мысль пригласить эту вонючую старуху к столу, по этим можно было нарушить наш прекрасный пир. Но только не у Мохини, нет. Ее глаза наполнились слезами, она внезапно вылетела из дома и набросилась с руганью на владельца магазина.

— Да как вы смеете бить бабушку! — выкрикнула она.

Потрясенный появлением девочки, подбежавшей к нему в таком гневе, мужчина остановился, и его метла замерла в воздухе. Старуха, которая, надо признать, хорошо воспользовалась этим моментом, чтобы перестать кричать, с открытым ртом смотрела на девочку. Мохини обхватила нищенку вокруг талии и привела к нашему столу. Есть с нами. Моей сестре не было тогда и десяти.

Она присутствовала даже в моих самых ранних воспоминаниях. Я всегда искал ее глазами из ямы в земле, в которую меня ежедневно ставила мать, чтобы сделать мои ноги более сильными. Мохини разыгрывала передо мной истории, в которых она исполняла все роли. Бегая то в одну, то в другую сторону, корча рожицы и изменяя голоса, она порхала вокруг меня, как веселая бабочка. Тогда мне казалось, только у нее было для меня время. Она, должно быть, смотрела в мои маленькие, молящие глаза и без слов знала, что бедному маленькому и уродливому созданию не хватает любви окружающих. Моя сестра делала все возможное, чтобы заботиться обо мне как можно лучше.

Она делала это каждое утро, когда дом становился пустым, после того как отец уходил на работу, Анна и мои братья в школу, а мать с Лалитой отправлялись на рынок. Маме приходилось брать Лалиту с собой, иначе младшая сестра в истерике падала на пол и горько плакала до тех пор, пока мама не возвращалась, как будто это была не поездка на рынок, а какое-то очень долгое путешествие, которое она могла пропустить. И так каждое утро начиналось для меня с ямы рядом с окном кухни. Мохини дергала меня за волосы, закручивала их в локоны и рассказывала мне истории о боге Кришне, о синем боге:

— Когда он был еще совсем ребенком и играл на улице, его мать увидела, что он ест песок. Она выбежала, открыла ему рот, чтобы очистить его от песка, но в тот самый момент она обнаружила целый мир у него во рту.

Сестра запускала пальцы в мои волосы, а ее теплое дыхание окутывало мою голову, я сидел и завидовал своему озорному любимцу, который украл патоку, шутки ради спрятал одежду купальщиц, голыми руками убил огромную кобру и удержал гору Говардхан, чтобы защитить стадо коров от ужасной бури, посланной ревнивым Индрой. Я представлял, что могу смотреть из окна дворца на гофи, прекрасных доярок, собирающих бутоны лотоса в зеленом пруду, каждая из которых тайно молила, чтобы она могла стать моей женой. Я мечтал о возможной свадьбе с самой прекрасной гофи, которую звали Рата.

— Однажды твоя Рата, нежная, как цветок горчицы, придет, и я поставлю точку из пасты сандалового дерева и кумкума на ее лбу, — дразнила Мохини.

Я всегда притворялся, что мне это не нравится, но втайне верил ей от всего сердца.

То были мои самые счастливые воспоминания. Остальное помнить не хотелось. Годы, потраченные в повиновении жестоким учителям. Они прикрепляли мои тетради к спине на перемене так, чтобы мой ужасный почерк виден был всей школе, били по пальцам и выбрасывали мою работу за дверь, потому что считали ее никудышней. Казалось, что степень моей глупости была невообразима для них. Они давали мне прозвища и ставили в угол классной комнаты. На игровых площадках дети, даже те, с которыми я никогда не был знаком, дразня, распевали: «Дубина, дубина, тупой, как дерево!»

О, как я страдал, что не могу закрыть уши!

Я был в таком отчаянии, что унижался, только чтобы заработать право на доброе слово, приветствие или разговор во время перемены. Я добровольно носил школьные сумки других детей, ползал вокруг игрового поля ради их жестоких развлечений, гавкая, как собака. Но скоро понял, что дружба не может быть приобретена таким образом, и все чаще одиноко сидел в конце поля для игр, спиной к смеющимся детям, глядя на дорогу и медленно пережевывая свой обед.