Читать книгу ""Я" значит "ястреб" - Хелен Макдональд"

Однако по виду мужчины не скажешь, что его удалось убедить.

Я подхожу ближе, и они замолкают. Привратник узнает меня. А я его.

– Здравствуйте! – весело говорю я и объясняю, чем занимаюсь с ястребом на священной университетской земле.

– Гм, – отзывается он, с подозрением оглядывая Мэйбл. – Вы и студентов собираетесь с ней ловить?

– Только разгильдяев, – говорю я и добавляю заговорщицким шепотом: – Составьте списочек.

Это правильный ответ. Привратник смеется. Ястреб его заинтересовал, и ему хочется узнать о птице что-нибудь еще, но не сейчас, поскольку он на службе и долг зовет.

– Прошу прощения, – говорит он. Вновь выпрямляет спину и, прищурившись от яркого солнца, важно шагает к группе бедолаг-туристов, решивших устроить пикничок на краю поля для регби.

Я тренировала ее вечером. Я тренировала ее утром. Кормила кроликом в шкурке и кроликом без шкурки. Давала ей цыплят, предварительно выпотрошив, сняв с них кожу и вымочив в воде. Я снижала ее вес. Я позволяла ей набрать вес. Потом снова его снижала. Я надевала разную одежду. Я перепробовала все, чтобы справиться с проблемой, хотя была уверена, что сделать это невозможно, потому что проблема кроется во мне. Иногда Мэйбл летела прямо ко мне на кулак, иногда пролетала сверху, и никогда нельзя было сказать, как она себя поведет в очередной раз. Каждый полет становился чудовищной игрой случая, орлянкой, а на кону было нечто, очень напоминавшее мою душу. Я стала думать, что птица отворачивается от меня по той же самой причине, по какой от меня сбежал человек, в которого я влюбилась после папиной смерти. Как будто во мне есть что-то не то, что-то отталкивающее, заметное только ему и ястребу. Каждый вечер я делала записи в дневнике, заведенном после появления птицы. Писала кратко, без эмоций, сообщала подробности о погоде, о поведении Мэйбл, приводила цифры, касающиеся ее веса, силы ветра и пищевых калорий. Записи были похожи на отчеты о полетах самолетов. Такую сжатую информацию обычно передают с крыши министерства авиации.

«900,4 г, ветер не очень сильный, солнечно, 16.00, 32 м, четыре подзыва, быстрая реакция, последние два – перелет. Вымачивала цыплят».

Но постепенно они стали меняться.

«904,5 г, ясно, легкий ветерок, 16.30, три подзыва на 35 шагах, все – перелет. Ужас. Кролик.???!!»

Я уже писала не только о ястребе.

«Тоска. Болит голова. Сегодня тяжело выходить. Может, я заболела? 904,5 г, кролик, три подзыва на 25 шагах, последний – перелет. Почему? Надо понять, что я делаю не так».

«Солнце, сильный ветер, 16.00, кролик. Но так же как вчера: на 20 шагах – ОК, на 25 – дважды перелет. 903, 07 г. Вечер ужасный, потому что пришлось встречаться со знакомыми и делать вид, что все хорошо. И без конца им это повторять. ШЛИ БЫ ОНИ ВСЕ КУДА ПОДАЛЬШЕ И ОСТАВИЛИ БЫ МЕНЯ В ПОКОЕ!»

Меня обуревала злоба, природа которой была мне не совсем понятна. Так злишься, когда что-то не складывается. Когда пытаешься засунуть в коробку какую-нибудь вещь, а коробка чуть меньше, чем надо. Ты все крутишь эту вещь, надеясь, что, может, она войдет хотя бы под углом. Но постепенно осознаешь, что скорее всего все-таки не войдет. И наконец понимаешь, что у тебя точно ничего не получится, да и с самого начала не могло получиться, но это не мешает тебе нещадно давить на гнусную штуковину в отместку за то, что она не влезает. Именно так и было со мной, только я была одновременно и коробкой, и не влезающей в коробку вещью, и человеком с синяками и порезами на руках, который вновь и вновь пытается впихнуть вещь в коробку.

Внутри у меня скопилась ярость, и ее могло спровоцировать что угодно. Однажды утром в рабочий день под небом цвета мокрого цемента я с трудом выбралась в город, чтобы встретиться с коллегой из Узбекистана. Мы познакомились прошлой зимой во время моей научной командировки в Среднюю Азию. Тихий, аккуратный человек, очень приятный. Мы жили с ним вместе в палаточном лагере посреди замерзшей пустыни, ели фаршированную бараниной айву в придорожных забегаловках на Великом шелковом пути, стояли на берегу Сырдарьи. Недавно он приехал в Кембридж и захотел встретиться. Мы пришли в кафе и сели за столик. Мне он нравился. Я знала, что надо о чем-то говорить, но не могла вспомнить, как это делается. Выдавила несколько слов. Но они прозвучали фальшиво. Бесцветно улыбнувшись, я посмотрела в окно и отчаянно попыталась вспомнить, о чем обычно беседуют в таких случаях. Но там, за остекленным фасадом банка на другой стороне улицы, я увидела женщину в сером рабочем халате и чулках, которая, стоя на стуле, сдирала со стекла большой виниловый плакат с поющим жаворонком – рекламу какого-то финансового предложения. Жаворонку, как и предложению, пришел конец. Женщина вцепилась ногтями в клюв птицы и начала отдирать от стекла ее голову. Птица исчезала сантиметр за сантиметром – сначала она висела без головы, раскинув крылья, затем от стекла оторвали по очереди каждое крыло – их соскоблили ногтями и пластмассовым скребком – а вскоре исчезло и последнее перышко хвоста. Женщина скомкала жаворонка в шарик и бросила на пол.

Я почувствовала, как во мне поднимается слепая, холодная, доходящая до дрожи ярость. Я ненавидела эту женщину. Хотелось броситься в банк, наорать на нее, поднять с пола скомканный шарик, который когда-то был жаворонком, и унести его домой. Разгладить. Спасти. Сидевший напротив узбекский коллега смотрел на меня с таким же выражением смущения и участия, какое было на лице официанта в день папиной смерти. От этого я еще больше разозлилась. Я злилась на женщину, которая содрала жаворонка со стекла, злилась на этого милого, ни в чем не повинного человека, который не дал к этому никакого повода. Пробормотав какое-то неубедительное объяснение, я сказала, что «мне очень тяжело после папиной смерти», «вы здесь ни при чем» и «извините, это ужасно, но мне надо идти». Перейдя улицу, я прошла мимо окна. Женщина опять стояла на стуле и наклеивала на стекло новый плакат: гигантскую стрелу, нацеленную в никуда. Я отвела глаза.

А потом я начала бить папину машину. Совершенно не нарочно. Просто так получалось. Врезалась в оградительные тумбы, давая задний ход, царапала крылья кузова о стены, снова и снова в отчаянии слышала скрежет металла, выходила из машины, тупо терла пальцами по новой вмятине, как будто это могло исправить дело, ведь краска-то была уже содрана и даже виднелся металл.

– Ты наказываешь отцовскую машину за то, что тебя покинул отец? – спросила меня одна подружка, увлекающаяся психоанализом и довольно бестактная.

Я задумалась, а потом ответила:

– Нет. – И даже смутилась, что не смогла сказать ничего интересного. – Но я не чувствую габаритов своей машины.

Это была правда. Я не могла удержать в голове ее размеры. И даже собственные размеры. Поэтому со мной все время что-то случалось. Я била чашки. Роняла тарелки. Спотыкалась. Сломала о косяк палец на ноге. Я стала неуклюжей, как в детстве. И только во время обучения Мэйбл вся моя неловкость улетучивалась. Мир с ястребом был защищен от любой неприятности, и в этом мире я ощущала каждую клеточку своего тела. Ночами мне снились тренировочные шнуры, бечевки и узлы, клубки шерсти и летящие к югу стаи гусей. И каждое утро я с облегчением шла на крикетное поле, потому что с ястребом на руке знала, кто я такая. И даже когда мне хотелось упасть на колени и плакать, потому что Мэйбл опять собиралась улететь от меня, я на нее не сердилась.