Читать книгу "Элизабет Костелло - Джозеф Максвелл Кутзее"

Ее пригласили сюда на торжественную церемонию, но на самом-то деле за этим приглашением скрывалось желание Бланш показать ей больницу. Она прекрасно понимает это, но внутренне сопротивляется. Ей не хочется посещать эту больницу Она видела все это по телевизору, и не раз, и не может больше выносить тощих как палки ног, вздутых животов, огромных, ничего не выражающих глаз обреченных детей, которым скоро уже не понадобятся ни лекарства, ни забота. „Да минует меня чаша сия! — молится она про себя. — Я слишком стара, чтобы выдержать такое зрелище. Слишком стара и слаба. Я просто заплачу“. Но отказаться она не может, ведь дело касается ее собственной сестры.

В конечном счете все оказывается не так уж и страшно, не настолько страшно, чтобы сломить ее. Медицинский персонал одет с иголочки, оборудование новое — результат работы Фонда сестры Бригитты, — атмосфера спокойная, даже веселая. В палатах наряду с персоналом можно увидеть женщин в местной, туземной одежде. Она принимает их за матерей или бабушек, но Бланш объясняет, что это знахарки, туземные целительницы. Тогда она вспоминает, что именно этим и знаменит Мариенхилл, что это и есть великое нововведение Бланш — больница для народа, где местные целители работают рядом с врачами, представляющими западную медицину.

Что касается детей, то Элизабет удивлена, каким веселым может быть даже умирающий ребенок (хотя, может быть, Бланш постаралась, чтобы самые тяжелые случаи не попали в ее поле зрения). Именно об этом и писала Бланш в своей книге: с помощью любви, заботы и правильно подобранных лекарств этих несчастных можно подвести к вратам смерти так, что они не будут испытывать страха.

Бланш сопровождает ее в часовню. Когда Элизабет входит в скромное строение из кирпича и железа, первое, что она видит, это резное деревянное распятие, изображающее исстрадавшегося Христа с лицом, похожим на маску; на голове у Него — венок из живой акации с шипами; Его руки и ноги прибиты не гвоздями, а стальными болтами. Фигура Христа почти в человеческий рост, крест достает до оголенных балок потолка; распятие доминирует в часовне, подавляя все остальное.

Фигура Христа выполнена местным резчиком, рассказывает ей Бланш. Много лет назад миссия усыновила его, оборудовала для него мастерскую и ежемесячно платит жалованье. Может быть, Элизабет хочет познакомиться с ним?

И вот уже старик с гнилыми зубами, одетый в комбинезон и говорящий на ломаном английском, которого ей представили как Джозеф, отпирает ради нее дверь какого-то сарая в дальнем углу миссии. Она замечает, что у двери выросла густая трава, значит, здесь давно никто не был. Войдя внутрь, она отводит от лица паутину. Джозеф нащупывает выключатель, щелкает им, но безрезультатно. „Лампочка пропала“, — говорит он, но ничего не предпринимает, чтобы исправить положение. Свет попадает в сарай только через открытую дверь и сквозь щели между крышей и стенами. Проходит некоторое время, пока ее глаза привыкают к полутьме.

В центре сарая стоит длинный, кое-как сколоченный стол. На столе и возле него в беспорядке валяются деревянные резные предметы. У стен — сложенные на матрасы длинные куски дерева, некоторые даже с корой, и пыльные картонные коробки.

— Мой мастерская, — говорит Джозеф. — Когда был молодой, я работать здесь целый день. Но теперь я старый.

Она берет в руки распятие, не самое большое, но тем не менее достаточно крупное: Христос на кресте, вырезанный из тяжелого красноватого дерева.

— Как ты называешь это дерево?

— Это кари.

— Это ты резал? — Она протягивает вперед руку с распятием. Как и в часовне, лицо вырезано схематично и напоминает плоскую маску, глаза — щели, губы большие, отвисшие. Тело же, напротив, выполнено почти натуралистично, скопировано, вероятно, с европейской модели. Колени чуть согнуты, как будто человек пытается уменьшить боль в руках, переместив свой вес на гвоздь, пронзающий ступни.

— Я делаю всех Иисусов. Крест иногда мой помощник режет. Мои помощники.

— А где теперь твои помощники? Здесь больше никто не работает?

— Нет, мои помощники все ушли. Слишком много кресты. Слишком много кресты продавать.

Она заглядывает в одну из коробок. Миниатюрные распятия, вроде того, какое носит ее сестра, — их множество, все с тем же лицом, похожим на маску, ноги в том же положении.

— А ты ничего другого не режешь? Животных? Обычных людей?

Джозеф корчит гримасу.

— Животные — это для туристы, — говорит он презрительно.

— А ты не режешь для туристов? Твое искусство не для туристов?

— Ничего для туристы не делаю.

— Тогда для кого ты работаешь?

— Для Иисуса, — говорит он. — Для нашего Спасителя.

VI

— Я видела работы Джозефа, — говорит она. — Несколько однообразно, не правда ли? Одно и то же изображение, снова и снова.

Бланш не отвечает. Время ланча, они сидят за столом. В обычных условиях Элизабет определила бы предложенное ей угощение как скудное: нарезанные помидоры, несколько увядших листиков салата, яйцо вкрутую. Но у нее все равно нет аппетита; она играет с салатным листом, а от запаха яйца ее просто тошнит.

— А каковы экономические основы подобного религиозного искусства в наше время?

— Джозеф был в Мариенхилле наемным работником. Ему платили за то, что он изготовлял резные изделия и выполнял кое-какую другую работу. Последние полтора года он на пенсии. У него артрит, ты, наверное, заметила.

— Но кто покупает его изделия?

— В Дурбане есть две торговые точки, которые берут их на реализацию. Кое-что приобретают другие миссии, для перепродажи. Может, по западным стандартам это и не произведения искусства, но они аутентичны. Несколько лет назад Джозеф работал для церкви в Икоопо. И даже получил за это пару тысяч. И еще мы принимаем оптовые заказы на маленькие распятия. Это для католических школ, они их потом вручают как премии.

— Премии? Кто лучше всех знает катехизис, тот получает одно из распятий Джозефа, так?

— Вроде того. А что в этом плохого?

— Ничего. И все же у него перепроизводство, не правда ли? В этом сарае их, наверное, сотни, все абсолютно одинаковые. Почему вы не посоветуете ему делать еще что-то, кроме распятий? Каково это, если мне будет позволено употребить это слово, для души — всю жизнь вырезать изображение человека, испытывающего страшные муки, вырезать снова и снова? Ну, если он не занят другой работой.

Бланш улыбается, но улыбка ее сурова.

— Человека, Элизабет? — произносит она. — Испытывающего страшные муки человека?

— Человека, бога, богочеловека, не придирайся к словам, Бланш, мы не на уроке теологии. Каково это для человека, одаренного талантом, провести жизнь так, как провел ее ваш Джозеф, — не позволяя себе действительно творить? Возможно, его талант не так уж и велик, и, строго говоря, он вовсе не художник, но все-таки, вероятно, было бы более разумно подтолкнуть его, чуть-чуть расширить его горизонты?