Читать книгу "Бесов нос. Волки Одина - Юрий Вяземский"

Говоря это, Профессор требовательно смотрел на Ведущего. Но Трулль повернулся спиной и разглядывал верхние спиннинги.

Вместо него Петрович откликнулся:

– Не вопрос. Меня почти все русские считают карелом, хотя у меня русская мать. А карелы мне говорят: у тебя мать русская, какой же ты, блин, карел. Как-то так.

Профессор несколько раз пригубил из фужера и с раздражением продолжал:

– Мы вместе только потому, что в нашей российской саванне в одиночку не выживешь: на пастбище сожрут львы или гиены, на водопое или на переправе – крокодилы. Их много теперь со всех сторон развелось и они научились ловко охотиться на тех, кто отбился от стада. Но внутри нашего стадного единства мы еще более одиноки, чем несчастные антилопы. Те, например, живут большими семьями. А у нас… Я недавно не поленился и выяснил в деканате: у моих студентов чуть ли не у каждого третьего нет отца… У антилоп и у зебр есть косяки, тесные объединения иногда в сотню животных, которыми они защищаются от хищников. А кто из нас ныне может похвастаться тем, что у него есть хотя бы пять настоящих друзей… Как недавно заметил один из известных политологов – не у Францева, а на одной из ваших телевизионных ораловок, как я их называю: в России люди перестали дружить, а все разбились на маленькие политические группировки, – так он сказал.

Профессор снова уперся взглядом в Ведущего, ожидая, что тот хотя бы на «ораловку» отреагирует. Но Трулль теперь внимательно разглядывал тянувшиеся к поплавкам тросы.

– Мы сами, как гиены себя ведем, – Сенявин глотнул коньяка и будто оскалился. – «Не имей корову – пусть она у соседа сдохнет». Слышали такую замечательную русскую пословицу?

– Я другую слышал: «Пусть лучше у меня корова сдохнет, чем у соседа будут две», – откликнулся Петрович.

– Не важно! Какая разница?! – с досадой воскликнул Профессор. – Важно, что в этой поговорке отразилось одно из основных свойств русской души, имя которому зависть. Свойство это, не побоюсь утверждать, – для нас традиционное, историческое. Всю нашу историю можно через зависть исследовать. У нас через нее, русскую зависть, если угодно, и монголо-татарское иго образовалось. Потому как, если бы наши князьки друг другу не завидовали; если бы во Владимире не мечтали о том, чтобы в Киеве непременно сдохли коровы; если бы Москва не готова была пухнуть с голоду и терпеть три литовские осады, лишь бы в проклятой Твери не только коровы – паршивой овцы не осталось… Помню, однажды я в этом ключе прочел лекцию по четырнадцатому веку нашей истории, о Калите, об Иване Красном, Дмитрии Донском, ну и, понятное дело, о Михаиле Тверском, Олеге Рязанском, Ольгерде Литовском, Мамае Ордынском. После лекции студенты меня окружили и благодарили за то, что я им, дескать, открыл глаза на многие события нашей истории, не только в четырнадцатом веке. А одна студентка, пребывая в состоянии истинно русского гимназического восторга, воскликнула: «Андрей Владимирович, дорогой! Я всегда чувствовала, что Андрей Болконский завидовал Пьеру Безухову. Теперь же, после вашей замечательной лекции, я поняла, что и Онегин влюбился в Татьяну из зависти к генералу!»… По-моему, говоря языком Достоевского, цельную мысль выразила… Я, право, не уверен, что из зависти можно кого-нибудь полюбить… Но ненависть, господа, ненависть зависть рождает убийственную. Недаром Пушкин свою маленькую трагедию «Моцарт и Сальери» первоначально назвал «Зависть».

– Разве Сальери не итальянцем был? Разве у других народов нет зависти? – наконец-то возразил Ведущий, отвернувшись от стоявших на раме спиннингов. На его лице не было улыбки.

«Снова клюнуло!» – подумалось Андрею Владимировичу, и следом за этим задорно: – «Ты мне перестал улыбаться – ну так я тебе обязательно улыбнусь».

– Вы правы, – ласково проговорил Профессор, оглаживая усы и как бы раздвигая на своем лице улыбку. – Вы правы, однако, не в отношении пушкинского Сальери, который, раз он у Пушкина, тот еще итальянец. Вы, господин ведущий, правы в том, что зависть как таковая, конечно же, не национальная черта. Но наша русская, российская зависть, дорогой вы мой, – она у нас какая-то особая, национальная, я бы сказал, типическая. Вот ведь какая штука! Во-первых, она порождает совершенно особую, русскую ненависть, глубокую и мучительную, как у пушкинского Сальери. Ненависть наша тем глубже, чем ближе тот человек, которого ты ненавидишь. «Возненавидь ближнего своего». Вам никогда не приходилось слышать такую чисто русскую заповедь? Ну так сядьте за руль, поездите на машине хоть у нас в Питере, хоть у вас в Москве, посмотрите, как люди друг к другу относятся: никто никому не уступает, и все ненавидят всех. Сомневаюсь, что в других странах вы сможете пронаблюдать такие же ПДД – я имею в виду правила душевного движения… Потому как, во-вторых, у других народов на протяжении истории мало-помалу выработались различные механизмы, тормоза и сцепления, с помощью которых они контролируют свое движение, тормозя зависть и отключая порождаемую ею ненависть. Мы же, кроме педали газа, никаких других педалей не признаем! Пусть по правилам ездят мещане. Мы их всегда презирали, едва они у нас появились. Не верите мне – почитайте Бердяева. Он вам лучше меня расскажет, что на Западе из них, из мещан, возникли бюргеры, из бюргеров – средний класс, а тот, в свою очередь, образовал из себя и вокруг себя гражданское общество, которое, если верить нашим политикам, мы, с одной стороны, уже как бы тоже построили и в нем живем, а с другой стороны, очень хотим создать и все силы приложим, чтобы оно у нас появилось… Но не было у нас, господа, среднего класса и никогда не будет. Потому что мы – не мещане! Мы либо…

Профессору не удалось до конца выразить мысль. Вдруг раздался стрекочущий звук, и сразу же Трулль крикнул:

– Теперь ваша очередь!

Сенявин глянул в его сторону и увидел, что Ведущий подбежал к Мите, выхватил у него из-за спины один из бортовых спиннингов, отключил трещотку, и спиннинг этот протягивает Андрею Владимировичу.

– Прошу вас, маэстро!

– Нет, нет! Боже упаси! Сами, сами! – испуганно замахал руками Сенявин.

Как и в прошлый раз, Трулль легко и ловко вывел лосося, а Петрович почти незаметно поймал его подсачеком и торжественно поднял на борт.

В этот раз рыбу снимал с крючка и вынимал из сетки Ведущий, едва заметным поворотом тела отстранив коротышку Драйвера.

– Этот поменьше будет. Но если ты скажешь, что и он незачетный, я скажу тебе грубое слово, – заявил Трулль, держа перед собой лосося.

– Зачетный, зачетный. Не напрягай, Саш, – успокоил его Петрович.

Драйвер открыл люк на корме лодки, наполнил из шланга водой находившуюся под ним емкость, отобрал добычу у Ведущего и собирался опустить лосося в резервуар. Но дорогу ему преградил Митя.

– Подождите. Дайте посмотреть. Пожалуйста. Дайте, – бормотал он, согнувшись и обеими руками держась за поясницу.

Они надолго, как показалось Профессору, застыли на корме лодки. Драйвер держал перед Митей пойманную рыбину и не сводил взгляда с Митиного лица, а Митя таращился на лосося, сильно наморщив лоб и будто с усилием прижав к бровям тяжелые веки.