Читать книгу "Утраченный дневник Гете - Людмила Горелик"

Далее он заметил еще много настораживающего. Штальберг был как-то слишком взволнован после возвращения. Он как будто недоговаривал важное, как будто таил, сдерживал некую значительную новость внутри себя. Не новость ли это о провокаторской деятельности Львова в петербургском эсеровском кружке? Львов все более убеждался в этой мысли.

И когда в среду, во время званого ужина, Владимир Иванович, рассказывая о петербургских встречах, назвал одно хорошо известное Львову лицо и при этом (так показалось Львову) многозначительно взглянул на него, судьба Штальберга была решена.

Львов, будучи очень умным человеком, умел трезво оценивать обстановку. Однако многолетняя провокаторская деятельность развила до гипертрофических размеров свойственную ему от природы подозрительность. Одного-двух намеков ему было достаточно, чтобы увидеть в человеке потенциальную опасность для себя. Впрочем, опыт подтвердил, что в этих подозрениях он часто оказывался прав. Владимир Федорович решил, что Штальберга следует убрать.

Провокатору изредка встречались и люди, которые вызывали его симпатию или казались полезными для общества. Однако Штальберг не принадлежал к числу тех, кто мог породить у Львова добрые чувства. Мягкотелый романтик, глупый, сентиментальный… почему-то вызывающий в городе всеобщий восторг. Львова раздражала безупречная репутация начальника в глазах общества. От него следовало избавиться, и обстоятельства диктовали сделать это быстро.

Когда Штальберг так загадочно пригласил этого никчемного дурака Батурина для приватной беседы, Львов испугался: а не о нем ли пойдет речь? Что, если начальник почтово-телеграфной конторы задумал раскрыть полученные в Петербурге сведения для начала этому желторотому, а уж потом поочередно поделиться и с остальными? Гости были заняты разговорами и кофе, Марья Тимофеевна только что принесла пирожные, и девушки-горничные помогали их разносить. Львов вышел в коридор, дверь в кабинет была закрыта неплотно, и оттуда слышались голоса. С чувством облегчения он понял, что разговор идет о какой-то рукописи Гете, о неопубликованном дневнике. Старый и малый радовались удачному приобретению для задуманного журнала.

Львова охватила почти необъяснимая злость. Идиоты! Чем они занимаются?! Гете их восхищает! Кто такой этот Гете?! Такое же ничтожество, как и они! Рушить все надо, рушить как можно быстрее! И когда рухнет все, на развалинах встанет он — он, самый главный, самый умный, Львов, лев, lion среди этих шакалов. Он прошел по коридору, еще не вполне осознав, зачем это ему, взял лежащий на столике шарфик Батурина и спрятал себе в карман.

Глава тридцать четвертая

Тупик

— Петрович, ты чего это? Или с дуба свалился? — Полуэктов таращился на Потапова совершенно круглыми глазами. — Чего ты его дедом пугать-то начал? Мало ли у кого какой дед был?! Сын за отца не отвечает!

Подозреваемого только что увели. Петрович продолжал сидеть в углу, глубоко задумавшись, и, видно, дума его была печальна.

— Да, Толя, ты прав, — сказал он наконец. — Не узнал я ничего… Зря только спрашивал. Вроде он правду говорит… Или, может, уж слишком умный. Да нет, похоже, что правду… Вот и разберись! — Он обреченно покрутил головой.

Полуэктов начал догадываться, морщины избороздили его лоб от напряжения мысли — он вспомнил о просьбе Потапова найти родственников эмигранта Львова.

— Ты что, Петрович, может, этого эмигранта, то есть деда подозреваемого, родственников искал? Это про него я запрашивал архив?!

— Про него! Этот парень его внук, Толя! Без архива выяснилось, я уж думал — повезло. Но у меня сейчас такое впечатление, что он и впрямь ничего не знает. Вот не ожидал я этого! Должен он знать! А не знает… Тогда кто знает, если не он?

— Подожди! Против него ж улики есть…

— Уликам этим грош цена, и ты это сам понимаешь, Иваныч.

— Да, улики ненадежные, я ж так и говорил… Но вот ключи, с ключами-то и впрямь ограбление связано, врет он насчет ключей. Вот как они в столике у него очутились? Никто туда не мог подложить, кроме него самого, — настаивал Полуэктов. Ему было жаль отказываться от версии с ключами.

— Ох, тут как раз что он, что кто угодно — одинаковая вероятность, а твердых улик ни против кого нет, — покачал головой старик. Он и впрямь выглядел совсем стариком — расстроился Потапов сильно, что не так у него с расследованием пошло. Сейчас он рассуждал с майором об уликах, а в голове крутилось прежнее: «Если не знал внук Левонина про дневник Гете, то кто ж тогда в квартире Аргуновской все перерыл, чтобы титульный лист из книжки выдрать?»

Майор между тем продолжал:

— Работнице это ни к чему, мы уже с тобой говорили…

Петрович кивнул:

— Работницу исключаем. Остаются, кроме подозреваемого, Копылова и Озерцов. Вероятность практически та же — то есть, в принципе, могли. А улик и против этих нет никаких.

— Можно и Озерцова исключить. Какой ему интерес в квартиру залезать? Копыловой-то площадь нужна. — Полуэктову очень хотелось найти улики на Копылову, подозрительная она все же, фифочка эта… Но бывший участковый его не понял.

— Какой интерес — площадь или не площадь, этого мы теперь узнать не можем. Не знаем мы, зачем квартиру перерыли, что искали… А если не знаем зачем, то и не можем сказать кто, — грустно ответил он и начал прощаться.

— Петрович, а ты чего приходил-то?! — окликнул его уже на пороге майор. — На рыбалку звать или на допросе поприсутствовать?

— И то и то, — равнодушно сказал Потапов и вышел.

Глава тридцать пятая

Разговор на Блонье

Все дороги в нашем городе ведут на Блонье. А Потапову от здания полицейского управления следовало повернуть в другую сторону — он за дамбой жил. Домой, однако, идти не хотелось. На свежем воздухе легче думается, а ему было о чем подумать. И он повернул в сторону Блонье.

Уже июль — макушка лета, как сказал смоленский уроженец Александр Твардовский, — наступил. Было жарко. Сочная листва огромных старых деревьев на Блонье (спасибо, хоть здесь не рубят) дарила тень, фонтан на центральной площадке сада исправно работал (опять же спасибо начальству), что добавляло в прогретый воздух нотку влажной свежести.

«Как на море», — подумал Петрович (он никогда на море не был, ну и что, по телевизору-то видел). Галдящие возле фонтана дети да взрослые с мороженым и газетами в руках, облепившие все скамейки вокруг фонтана, мешали думать, и он не стал искать здесь для себя пустую скамью, а прошел по короткой аллейке на небольшую площадку с памятником Глинке. Там все скамейки были свободные, и Потапов уселся напротив композитора, с дирижерской палочкой в руке прислушивающегося к неслышной прочим музыке. Рядом по узенькой улочке изредка проезжали автомобили, но думать все равно было хорошо.

«Тут два варианта: или он соврал, а я, дурак, этого не вижу, или он правду говорит, а я, дурак, насчет титульного листа ошибся и весь сыр-бор впрямь за квартиру идет. В любом случае я дураком выхожу. Нет-нет, тут разобраться надо… Значит, расклад такой…»