Читать книгу "Уважаемый господин М. - Герман Кох"

Снежный ком не растаял и не разбился где-нибудь о дерево, нет, но отныне он становился все меньше и меньше: как в фильме, который кадр за кадром перематывается обратно, он катился в гору, где наконец снова очутился в тех же руках, что слепили шарик в самом начале.

Пострадала ли из-за всего этого репутация историка? Да нет. По крайней мере, среди учеников. Правда или неправда, а Ян Ландзаат действительно был мужчиной с привлекательностью выше средней, во всяком случае не старпер; никто точно не знал, сколько ему лет, но вряд ли намного больше тридцати. Лаура однажды видела его с женой: в пятницу та приехала на машине его встречать. Лаура запомнила, как ему пришлось наклониться, чтобы поцеловать жену в губы. Потом жена открыла заднюю дверь, и из машины вышли двое маленьких детей, две девочки, которых он по очереди подбросил в воздух и потискал. Симпатичный молодой учитель с такой же симпатичной и молодой семьей. И было совершенно естественно, что такой учитель чувствует себя ближе к ученикам, чем к серым мышам в их неприметных брюках и пиджаках. Старшеклассникам разрешалось называть его по имени, как и Харма Колхаса, учителя обществоведения, с которым Ян дружил. Харм Колхас тоже вел себя скорее как взрослый, оставшийся вечно молодым, но с ним дело обстояло иначе. Насчет этого учителя тоже ходили слухи, хотя и другого характера, чем о Яне Ландзаате. Так, у Харма Колхаса, похоже, не было ни жены, ни подруги, да он их и не искал. Он остерегался открыто выделять в своем классе любимчиков среди мальчишек, но «такое чуешь за десять километров», как однажды сказал Давид. Не то чтобы учителя обществоведения можно было шантажировать из-за его предпочтений – не те времена, но все-таки это было его слабое место, на которое в случае необходимости можно давить или за которое тянуть, пока оно где-нибудь не проломится или не разорвется.

Ян Ландзаат спросил, все ли у нее хорошо, все ли хорошо дома. Она подумала, не довериться ли ему. Не рассказать ли ему что-нибудь об отце, – в конце концов, историк многое знал о всяких высосанных из пальца слухах. Например, рассказать о том случае в ресторане, когда отец наклонился над столиком, чтобы поцеловать ее в щеку. Как он наслаждался всеми этими взглядами и перешептыванием людей, которые были не так известны, как он; людей, которым приходилось идти по жизни с неузнаваемыми лицами. Тогда она слишком смутилась, чтобы отреагировать сразу, но потом, в своей комнате, много раз подряд мысленно проиграла всю эту сцену. Ему понравилось (забавно!), что люди могли подумать другое – не то, что он просто сидел и ел тосты со своей почти взрослой дочерью. И он ни на секунду не задумался о том, как это нравится ей. Но тут у нее сразу возник вопрос. Не было ли ребячеством с ее стороны придавать этому такое значение? Безосновательно? Она представила себе, что ответил бы на это отец. «Ах, родная, тебе неприятно? Я не хотел. Но если тебе неприятно, отныне я никогда не буду показывать на людях, как люблю свою дочь». А потом он начал бы это высмеивать, как высмеивал те рассказы и фотографии из журналов светской хроники. «Мне больше нельзя целовать свою дочь», – скажет он за столом маме. И тогда мама тоже засмеется.

Не могла она, хотя совсем по другой причине, поделиться этими сомнениями и со своей лучшей подругой. Со Стеллой. Стелла скажет, что она сошла с ума. «Твой отец так просто смотрит на меня, – сказала тогда Стелла. – Как на взрослую».

– Мне бы и в самом деле очень хотелось в Париж, – сказала Лаура. – Ты думаешь, Ян, это получится, у меня есть шансы?

И, впервые обратившись к учителю истории и своему классному руководителю на «ты» и по имени, она положила левую руку на стол, рядом с листом бумаги, где были записаны разные пункты назначения школьных поездок, и рядом с правой рукой учителя; кончики его пальцев покоились на нижней половине листа. Ухоженные пальцы, увидела Лаура, никаких заусенцев, аккуратно подстриженные ногти.

– Сложностей быть не должно, – сказал Ян Ландзаат. – Как я уже сказал, одни заслуживают этого больше, чем другие.

Она всего лишь несколько секунд позволяла ему смотреть на свою руку, а потом сняла ее со стола. Обеими руками она заправила волосы за уши, потом убрала их назад, стянув в конский хвост, и снова встряхнула ими, чтобы распустить.

У большинства мальчиков краснеть начинали щеки, но у господина Ландзаата сначала порозовела шея, потом краснота быстро поднялась кверху, от воротника его бордового свитера, через подбородок, мимо губ, до самого лба – как в стакане, наполняемом лимонадом. Возможно, эта краснота началась еще раньше, подумалось Лауре, а значит, и еще ниже, где-нибудь рядом с пупком.

Сегодня она больше не покажет ему свои руки. Она слегка наклонилась вперед и положила ладони чуть выше колен, так что он не мог увидеть их под столом. Пока что Яну Ландзаату придется довольствоваться воспоминаниями о девичьей руке на столе; возможно, он вспомнит это, когда сядет вместе с Хармом Колхасом и госпожой Постюма обсуждать, кого стоит исключить из жеребьевки – какие ученики больше других заслуживают отправиться в Париж.

23

Посуду Герман и в самом деле не мыл. А когда убирали со стола, его приходилось понукать, прежде чем он со вздохом вставал, ставил одну на другую две или три тарелки и, захватив вилку, нож и бокал, относил их на кухню – после чего сразу опять садился и закуривал «Житан» без фильтра.

С этим ничего было не поделать, но ведь всегда были две девочки, которые принимались мыть посуду. Лодевейк обычно вытирал, а Давид был специалистом по очистке стола: влажной тряпкой обметал и полировал деревянную столешницу до тех пор, пока все крошки не исчезали и стол не начинал сверкать так, словно за ним никогда не ели. Тем временем Рон и Михаэл занимались полом, причем в руках у одного была метелка, а у другого – совок, но больше для виду.

– Герман, – сказала Стелла на третий или четвертый вечер, когда Лодевейк, вздохнув, для разнообразия опустился в самое удобное кресло у печки, – твоя очередь.

Она стояла в дверном проеме, держа в протянутой руке клетчатое посудное полотенце. Герман сначала посмотрел налево и направо, как будто тот, к кому обращались, находился где-то рядом с ним.

– Я думал, что для этого мы и взяли двух женщин, – сказал он. – А иначе зачем? Кто-нибудь может мне это объяснить?

Но, увидев Стеллино лицо, он все-таки отодвинул свой стул.

– Шутка. Ох, моя спина!

Первые дни солнце сияло вовсю, но на третий день погода переменилась. Дождь и ветер. Вечером они даже затопили печку. Лодевейк натянул белую вязаную кофту, он потирал руки, чтобы согреться.

– А что с тобой, собственно, такое? – обратился Герман к Лодевейку, забирая у Стеллы полотенце. – Ты заболел?

Лодевейк раскрыл книгу – книгу с ленточкой-ляссе; он читал главным образом нидерландских писателей периода до Второй мировой войны.

– Заболел или так устал, что не можешь вытереть посуду? – продолжал Герман, поскольку Лодевейк не отвечал. – Потому что я заменю тебя с огромным удовольствием, но такими сухими, как у тебя, у меня эти тарелки никогда не будут.