Читать книгу "А еще я танцую - Жан-Клод Мурлева"

Нет, фотографировал не я. Снимок мне прислали недавно, сопроводив вопросом, говорит ли он мне о чем-нибудь. Это походило на начало шантажа, поддаваться которому не входило в мои намерения, и я ответил отрицательно. Мало того, я вступил в дальнейшую переписку с отправительницей снимка, оказавшейся очень славной женщиной. Что касается рукописи, которую она прислала мне с первым письмом, то я решил, что не стану ее читать.

Итак, Глория, две важные вещи.

Во-первых, рукопись — никакая не рукопись. Это письма. Навскидку их штук сорок — навскидку потому, что пакет я так и не вскрыл. И скорее всего, никогда не вскрою. Мне слишком страшно.

Во-вторых, фотография повергла меня в сильнейший душевный трепет, потому что я мгновенно узнал на ней ту лионскую улицу, по которой мы с тобой вдвоем случайно проезжали октябрьской ночью 2008 года и стали свидетелями странного и незабываемого события.

Я ехал очень медленно. Как сейчас вижу трамвайные провода, рельсы, фонари, несколько стоящих на тротуаре машин, припозднившихся велосипедистов, а вдали — пешеходов, очевидно возвращающихся домой из театра или ресторана. Помню наш оживленный разговор, как помню почти все наши с тобой разговоры.

И тут ты, Глория, что-то заметила.

Ты вдруг пришла в страшное возбуждение, схватила меня за руку и закричала: «Налево! Сверни налево! Нам туда! Сворачивай скорее! Налево!» Твоя просьба звучала скорее приказом, хотя была абсолютно необоснованной — я свернул, и в результате мы заблудились еще больше.

Только позже я понял, что ты вынудила меня свернуть налево не потому, что так уж хотела туда попасть, а потому, что не хотела, чтобы я проехал дальше по той улице, где мы находились.

Всю оставшуюся дорогу ты была какой-то — не могу подобрать другого слова — фальшивой, в том смысле, что вела себя неестественно. Раньше я никогда не видел тебя в таком состоянии, и чувствовал себя отвратительно. Что-то произошло. Что именно, я не заметил, но тебя это «что-то» явно ошеломило.

При этом надо знать, что выбить тебя из колеи не так уж просто. С нашей первой встречи в Тулузе я всегда восхищался твоим апломбом. Тебе тогда едва исполнилось 15 лет, а я уже был известным писателем, но на тебя моя известность не произвела ровным счетом никакого впечатления. Если кто из нас двоих и был под впечатлением, так это я. А в тот день, когда — много месяцев спустя — Вера чуть наклонилась ко мне (мы с ней стояли в очереди перед кинотеатром в Балансе; ты решишь, что это глупо, но я все помню) и вполголоса произнесла: «Глория очень тебя любит», я испытал гордость. Эти четыре слова принесли мне больше удовлетворения, чем большинство моих литературных наград! Одним словом, для меня чрезвычайно важно, что ты думаешь, но ты ведь и так это знаешь?

Той ночью в машине, пока мы ехали домой, мне несколько раз показалось, что ты хочешь со мной поговорить. Ты почти решилась. Что-то тебя мучило — что-то ужасное. Но ты так и не заговорила. Спросила только, можно ли тебе закурить. Я и не знал, что ты куришь. Дома ты поднялась к себе в комнату, и я слышал, что ты плачешь. Мне следовало постучать к тебе в дверь и спросить, что случилось. Но мужчинам такие инициативы даются плохо. Со своими родными дочерьми я еще могу взять на себя ответственность, но с тобой? Вера завтра возвращается, сказал я себе, она лучше во всем разберется. Но на следующее утро никаких следов вчерашнего не осталось, ты стала такой, какой была всегда, а Вера, с которой я поделился своей тревогой, сказала, что ты просто неважно себя чувствовала.

Глория, мне сдается, что теперь я знаю, что именно ты в ту ночь увидела на лионской улице.

Ты увидела то, чего не увидел я, потому что вдаль ты видишь лучше, чем почти 60-летний человек. Ты увидела, как два человека идут взявшись за руки, или под руку, или обнявшись, или вместе открывают дверь подъезда, собираясь зайти в дом. Или это были двери гостиницы? Ты узнала одного из двоих — по одежде, или по фигуре, или по прическе. Ты поняла, что этот человек — Вера. А второй — мужчина, но не я. Хотя в нормальных обстоятельствах мужчиной, который держит Веру за руку, или под руку, или обнимает ее, или вместе с ней заходит в двери гостиницы, то есть мужчиной, который любит ее и которого любит она, должен быть я.

(Сделаю паузу. Мне было очень трудно и больно написать предыдущее предложение.)

Ты инстинктивно попыталась меня защитить, избавить меня от этого шокирующего зрелища — так взрослые заставляют ребенка отвернуться, чтобы он не увидел чего-то ужасного, например оторванной человеческой ноги на месте попавшего в катастрофу мотоциклиста (мне недавно пришлось наблюдать такую сцену).

Но, может быть, ты знала того мужчину? Может быть, ты была в курсе происходящего? Мать и дочь. Вера и Глория. Две неразлучные подруги. Сколько раз вы вдвоем допоздна засиживались на кухне, когда остальные члены семьи, и в первую очередь я сам, зевая, расходились спать? Вера и Глория. Вы сидели и тихонько болтали, смеялись и делились друг с другом секретами. О чем Вера и Глория разговаривали на кухне в три часа ночи, когда весь дом спал?

Сколько раз вы вежливо выпроваживали меня, если я хотел присоединиться к вашим разговорам — в саду, в гостиной, на ступеньках крыльца? «Иди-иди, дорогой! Тебя сюда не звали! Нам дадут спокойно поговорить или нет?» Я никогда не обижался. Напротив, ваше женское сообщничество меня умиляло.

Мне нравится, когда у людей есть тайны. У меня они есть, и у других должны быть. Ваши тайны принадлежали вам, и я считал это нормальным. Но вот что-то случилось, Вера перешла некую грань, и ты не смогла последовать за ней потому… потому, что ты меня «очень любила», и потому, что ты ненавидишь предательство.

Вера тоже очень меня любила, чтобы не сказать больше. Но она по природе — пожирательница жизни. Я помню, каким ураганом была наша встреча в Бриве. Помню, с какой легкостью она смела со своего пути все препоны. Дети? Детей она заберет с собой. Муж? Она о нем позаботится, да и все равно между ними давно все кончено. Говоря «все кончено», она подразумевала, что они больше не любят друг друга, как в первый день. С Верой можно было только так. Или — пламень, или — ничего.

Вот о чем я подумал: если после нашей встречи в Бриве она смогла за три недели послать к чертовой бабушке всю свою предыдущую жизнь, то почему бы ей было не повторить то же самое с другим мужчиной восемь лет спустя? Логично, не так ли? На протяжении всех этих лет она слегка прикрутила фитиль, но огонек, бесспорно, продолжал гореть.

В первые же дни после ее исчезновения я догадался, что ты что-то скрываешь. Что-то такое, о чем невозможно рассказать. Мы все предпринимали отчаянные попытки ее отыскать. Все, кроме тебя. Как будто ты уже знала, что любые поиски тщетны. Ты просто интересовалась, как они продвигаются, даже не давая себе труда участвовать в этом фарсе. Если мы пребывали в смятении, то ты — в гневе. Ты носила этот гнев на своем лице, словно печать. Он читался в твоих сжатых челюстях, в твоих глазах.

Я много раз хотел с тобой поговорить и если так и не решился, то только из страха. Я боялся узнать правду.