Читать книгу "Сталинградский калибр - Сергей Зверев"

– Спасибо, Леша! – Краснощеков неумело улыбнулся одними губами и стал похож на мальчишку. – Мне это очень важно, потому что… Мне очень важно, чтобы и ты в меня верил, чтобы между нами не было разногласий. Если бы мы просто служили вместе в мирное время, но теперь-то война, она требует от каждого напряжения всех сил. И физических, и моральных.

Ночью потеплело, но снег так и не пошел. Танкисты и пехота окапывались на совесть. Было ясно, что воевать и оборонять станцию им придется не один день. И фашисты будут рваться к Тацинской и аэродрому со всех сторон и любой ценой. По путям на расстояние шестисот метров оттащили два вагона с малокалиберными фугасными бомбами. До входных стрелок еще почти километр, их удастся не повредить. Вагоны были не заполнены, видимо, их начали разгружать, но все вывезти на аэродром не успели. Туда же отогнали и полупустую цистерну с автомобильным бензином.

Со стороны поля пришлось вырыть окопы полного профиля в тридцати метрах от крайних строений. На устройство ходов сообщений и на блиндажи сил и времени уже не было. Пришлось в ближайшем подвале одной из станционных построек оборудовать на скорую руку помещение для раненых и командный пункт. Туда установили коротковолновую станцию и полевой телефон, протащив провод на все участки обороны. За ночь фашисты дважды попытались прощупать оборону русских на подходах к станице и на железнодорожной станции. Минометный огонь и осколочные снаряды «тридцатьчетверок» быстро привели врага в чувство, и попытки прекратились.

В пять утра пришло сообщение: «Готовиться к 555». Что-то произошло, решили Соколов и Гужов. Не продолжили атаку ночью. Почему ее решили возобновить утром? Резервы явно не могли подойти за такое время. Да и не было слышно никакого движения войск. Значит, атака возобновляется теми силами, что остановились вечером. Алексей подложил под затылок свернутый шлемофон и закрыл глаза. Надо поспать хоть двадцать минут, и тогда снова голова будет ясной. Нужно сбить эту вялость и дикое желание закрыть глаза, даже если это будет стоить тебе жизни. Соколов знал это состояние. Измотанные бойцы в 41-м, в период отступления, порой впадали в такое состояние вялости и безразличия. Он сам слышал, как люди падали, закрывали глаза и говорили: «Хоть бы убили, что ли, поскорее. Нет силушки уже никакой…»

– Ну что, думаешь, продержимся? – тихо спросил Гужов, усевшись рядом и тоже прижавшись спиной к стене.

– Несколько атак выдержим запросто, – отозвался Алексей. – Пулеметы, минометный взвод, танки закопанные. У нас, считай, две батареи противотанковые. Лишь бы бомбить нас не начали. Тут за полчаса камня на камне не оставят, а у нас вся оборона привязана к строениям.

– Ага, как в Сталинграде, – помолчав, сравнил Гужов.

Раздался хруст битого камня под чьими-то сапогами. Соколов открыл глаза и увидел военного корреспондента с блокнотом в руках. Он хотел спросить, не страшно ли Ванюшкину во время таких сильных и напряженных боев. Ведь два раза все повисало на волоске. Но потом лейтенант подумал, что, в отличие от него, Ванюшкин был в Сталинграде и уж там-то точно повидал немало. И его не испугаешь.

– Ну что, рад, что с нами пошел, Олег? – спросил Соколов. – Как ты и хотел – окунулся в самую гущу событий.

– Да. – Ванюшкин почесал карандашом под шапкой. – Я действительно на войне, в самой гуще. Это именно то, чего я хотел. Меня не взяли на службу, но я нашел свое место. Вам некогда, вам воевать надо, а я буду с вами рядом и буду писать обо всем. Это ведь надо сохранить в памяти людей. Люди должны помнить об этом, никогда не забывать. Между прочим, Алексей, я и писать успеваю, и воевать. Сегодня человек пять гитлеровцев уложил, когда на нас они поперли со стороны путей. Стреляю я не очень хорошо, но пятерых точно убил.

Алексей поднял руку и похлопал корреспондента по плечу.

– Лучше бы ты только писал, а уж мы как-нибудь сами.

– А правда, что наступление на Тацинскую снова захлебнулось?

– Просто ночь, Олег, – соврал Соколов. – В темноте воевать сложнее, потерь может быть больше. Просто нет необходимости воевать сейчас ночью. Бойцам нужна передышка. Вот рассветет, и снова начнем. Обычное дело.

– Не надо помнить о войне, – вдруг, не открывая глаз, сказал Гужов. – Забыть все это, как страшный сон, и не вспоминать. Помнить – значит, душу сжигать, а нам, всем кто выживет, надо после всего этого просто жить и радоваться небу, траве, деревьям, друг другу.

– И тогда мы провороним нового Гитлера, комбат, – сразу ответил Ванюшкин. – Помня о беде, мы не допустим новой. Забывчивость слишком дорого обходится человечеству. А кое-кто обязательно такой забывчивостью воспользуется.

– Человечество, вселенная, космос! – проворчал Гужов. – Все это красивые слова. Они для мечтателей и ученых. А нам, обычным людям, по грешной земле ходить.

– Такова доля грешных людей, – усмехнулся корреспондент. – Будем ходить и помнить. В историческом масштабе нам ведь не так много отведено, прошедшим через все это. К какому-нибудь 2020-му или 2030-му году не останется ни одного участника этой войны. И тогда о ней станут рассказывать сказки, как про Илью Муромца, например, или Алешу Поповича. Уляжется горе целых поколений. А вспоминать будут только в тот день, когда мы все это закончим. Ведь будет же такой день, в который будут чтить всех фронтовиков, всех живых и погибших.

– Ага, – согласился Гужов. – Двадцать второе июня. Очень трудно забыть этот день.

– Это день памяти и скорби, – вздохнул Ванюшкин. – А народу нужен будет праздник! День, в который все ужасы войны закончились. И будут возвращаться домой солдаты. И будут их встречать цветами. Представляете, целые эшелоны! То на фронт целыми эшелонами отправляли. Со слезами, с просьбой вернуться. А это с цветами, с музыкой… И со слезами тоже, но это будут другие слезы. Слезы счастья.

– Писатель! – то ли одобрительно, то ли насмешливо изрек комбат и открыл глаза. – Ладно, ребята, поспать вы все равно не дадите, пойду проверю своих.

Гужов посмотрел на часы и собрался было сказать, что до новой атаки осталось не так уж и много времени, но, глянув на корреспондента, промолчал. Вот тронет небо рассвет, и сам все узнает. Соколов тоже поднялся на ноги и предложил:

– Ты, Олег, иди лучше к солдатам. Там вы много о чем сможете поговорить. И о прошлом, и о будущем. А еще лучше, навести раненых. Вот кому сейчас тоскливее всего. И физическая боль, и моральная. Все воевать будут, а они лежат и ничем помочь не могут. Им труднее.

– Да, ты прав. – Ванюшкин поднялся, запихивая блокнот в карман шинели.

Корреспондент ушел, а Соколов подошел к связистам в завешенном брезентом углу. Скоро рассвет. И снова бой. А у немцев здесь большие силы. И подтянут еще. За аэродром они будут драться. Мы можем все тут лечь и не взять его. А можем взять и все лечь там. И потом будут говорить о какой-то станице Тацинской, которая невесть что из себя представляет. Просто один из маленьких населенных пунктов в донских степях. А бились за него и умирали, будто это пуп земли. «А для нас любой населенный пункт на своей земле пуп, – подумал Соколов. – Там наши люди, мы ушли и оставили их. И теперь надо все возвращать. Да, умрем. Может быть, мы все тут умрем, но нам есть за что умирать. Даже за этот маленький населенный пункт. Просто он наш, как и все остальные. Нам ведь не важно, как он называется: станица Тацинская, деревня Ильинка или город Ленинград. Мы будем умирать за каждый дом и каждую улицу. Самое главное, что мы готовы на это, а фашисты нет. И в этом их слабость. И поэтому мы все равно победим».