Читать книгу "Рождение греческого полиса - Эдуард Фролов"

В остром копье у меня замешен мой хлеб. И в копье же —Из-под Исмара вино. Пью, опершись на копье.

(fr. 2 Diehl[164], пер. В. В. Вересаева).

Или его же откровенное признание, бросавшее вызов всему традиционному аристократическому кодексу чести:

Носит теперь горделиво саиец мой щит безупречный:Волей-неволей пришлось бросить его мне в кустах.Сам я кончины зато избежал. И пускай пропадаетЩит мой. Не хуже ничуть новый могу я добыть.

(fr. 6 Diehl[165]).

Эта осознанная индивидуалистическая установка, это восприятие своего «я» как всеопределяющего жизненного начала, а своего достояния, унаследованного от предков или вновь приобретенного, равно как и любого дела рук своих, как естественного приложения к этому «я», находит свое дальнейшее выражение и в сфере творчества, а именно в утверждении художником своего авторства. Так, в литературных произведениях, явившихся после эпических поэм «Илиады» и «Одиссеи», писатели все чаще заявляют о своем авторстве, либо прямо, как это сделано в конце гомеровского гимна «К Аполлону Делосскому» (стихи 165 слл.), в начале гесиодовской «Теогонии» (стихи 22 слл.), в первых строках гекатеевских «Генеалогий» (fr. 332 Mueller), либо опосредованно, через обличение других в действительном или мнимом плагиате.[166] Мы уже не говорим о том, что личность автора вообще становится центральным персонажем явившейся на смену эпосу лирической поэзии. Равным образом и в изобразительном искусстве утверждающееся индивидуалистическое начало обнаруживает себя в характерных заявлениях, которыми мастера свидетельствуют свою работу, например на расписных вазах: «Аристоноф сделал» (Άριστόνοφος εποιησεν, на аргосском кратере 1-й половины VII в.), «Харес меня расписал» (Χαρής μέ έγραψε, на коринфской пиксиде 2-й половины VII в.), «Эрготим меня сделал, Клитий меня расписал» (Έργότιμος μ' εποίησεν, Κλιτίας μ' £γραφσεν, на афинском кратере— так называемой вазе Франсуа —2-й четверти VI в.) и др.[167]

Разумеется, при оценке этих фактов не следует упускать из виду исторической перспективы в развитии именно древнегреческого общества. Довольно скоро, в рамках все того же архаического времени, охарактеризованные крайние проявления индивидуализма как в делах собственности, так и в иных общественных отношениях будут погашены или, во всяком случае, поставлены под контроль формирующейся гражданской общиной, полисом. Раньше всего личная инициатива и личная собственность будут закованы в жесткие оковы гражданского порядка в Спарте. Но и в других греческих общинах в пору формирования полисного строя будут введены различные ограничения личного начала, например, в делах собственности — запреты на приобретение гражданами земли сверх определенной нормы (закон Солона в Афинах) или, наоборот, на отчуждение, на продажу или даже заклад своей собственности и прежде всего своих первоначальных земельных наделов (см.: Aristot. Pol., II, 4, 4, p. 1266 b 14-24; VI, 2, 5, p. 1319 a 6-14). Однако, повторяем, эти законодательные нормы явятся уже выражением регулирующего полисного принципа, а до утверждения этого принципа разложение патриархального общинного строя было отмечено ростом индивидуалистических тенденций, что в конечном счете являлось всего лишь отражением возросшей жизнеспособности индивидуального хозяйства и самой личности — явления в ту пору, безусловно, прогрессивного.

Далее, в тесной связи с утверждением жизнеспособного парцеллярного хозяйства, существующего в условиях частной собственности, началось стремительное развитие частновладельческого рабства, причем не только в сфере домашнего хозяйства, но и в непосредственном производстве, а главное — за счет захваченных или вывезенных из-за рубежа чужеземцев-варваров. По преданию, первыми в широких масштабах стали пользоваться покупными рабами-варварами для различных работ, в том числе, по-видимому, и для земледельческих, греки на Хиосе, что было естественным в условиях быстрого экономического роста ионийских центров. Античная традиция выразительно подчеркивает отличительные черты того нового типа рабовладения — рабства не покоренных войною эллинов, а купленных за деньги варваров, и, добавили бы мы, не общинного, а вполне частновладельческого,— который впервые явился у ионийцев-хиосцев в качестве альтернативы более примитивному типу, утвердившемуся в свое время у завоевателей· дорийцев. «Хиосцы,— свидетельствует историк Феопомп,— первыми из эллинов после фессалийцев и лакедемонян стали использовать рабов, приобретали же они их не тем же самым способом, что и те. Ведь лакедемоняне и фессалийцы окажутся поработившими эллинов из числа тех, кто ранее населял находящуюся ныне в их владении землю: первые поработили ахейцев, фессалийцы же — перребов и магнетов, и одни назвали порабощенных илотами, другие же — пенестами. Хиосцы же владеют рабами варварского происхождения, платя за них деньги» (Theopomp, ар. Athen., VI, 88, р. 265 b-c = FgrHist 115 F 122 а, перевод В. Г. Боруховича; ср.: Posidon. et Nie. Damasc. ap. Athen., VI, 91, p. 266 e-f = FgrHist 87 P 38 et 90 F 95).[168]

Нельзя не видеть в этих фактах начавшегося обращения греков на античный путь развития: индивидуализация экономического и социального быта, сопряженная с утверждением жизнеспособного парцеллярного хозяйства, открывала перспективу перехода от аристократических порядков к демократии, а использование покупных рабов-чужеземцев делало возможным реализацию этой перспективы форсированным способом, за чужой счет, за счет варварской периферии. Однако реализация этих возможностей оказалась делом не сиюминутным. На первых порах, как это не раз бывало в истории, экономический прогресс обернулся для греческого народа и некоторыми теневыми сторонами, осложнениями и трудностями, преодоление которых потребовало большого напряжения сил.