Читать книгу "Вечером во ржи. 60 лет спустя - Джон Дэвид Калифорния"

Вы не подскажете, обращаюсь к нему, это в какой стороне? Держу блокнот так, чтобы он видел инициалы.

Информация, конечно, скудная, но хочу верить, он все-таки укажет мне дорогу; так и вышло.

Отчего ж не подсказать, без малейшей заминки отвечает он, стягивает перчатку и указывает, куда мне надо держать путь.

Для почтальона он еще слишком зелен: безусый, лет двадцати от роду. Напоминает меня в том же возрасте – тогда мир был еще открытой книгой. Тогда верилось, что впереди ждут любые свершения, о каких только можно мечтать, будь то полет на Луну или кругосветное плавание в чайной чашке.

Следуя его указаниям, возвращаюсь назад и сворачиваю в какой-то переулок. Он мне сказал: этой дорогой вам идти целую вечность, но в конце концов дойдете; я еще подумал: эк загнул! Ну, пока все не так уж плохо, но вот я взбираюсь на первый пригорок и вижу впереди длинную ленту дороги, еще два раза карабкаюсь в гору – и начинаю думать, что почтальон был прав. Местность здесь лесистая. Деревья подступают прямо к обочине. Готов поспорить: если здесь перестанут следить за дорогами и газонами, деревья тотчас же заполонят весь город и выживут людей.

Небо здесь – не багряное, а желто-оранжевое море; издали замечаю на фоне этого цвета белый почтовый ящик, как плавучий бакен. Открываю этот ящик и наклоняюсь, чтобы заглянуть внутрь.

Пусто. Можно опустить туда блокнот, сесть на ближайший автобус и отправиться на встречу с Фиби. Дело, которое меня сюда привело, будет выполнено. Но при этой мысли откуда ни возьмись налетает ветер и начинает теребить страницы. Блокнот распахивается, страницы раскрываются веером, и я понимаю, что придется нести его до самого конца.

Звоню и замираю у раздвижных дверей. В стекле вижу свое отражение – только силуэт, но этого вполне достаточно. Вспоминаю ту пору, когда мою жизнь разбил вдребезги один блокнот, было это очень давно и совсем недавно; надеюсь только, что в этот раз все будет иначе.

20

Что ни день, он занимал мои мысли – с тех самых пор, как я дал ему жизнь, вытолкнув потугами на белый свет из чрева своего мозга. Каждый день в течение долгих шестидесяти лет он незримой тенью витал рядом со мной – и вот явился, стоит за дверью. Признаюсь, у меня мандраж, но я этого не стыжусь. Да, нервничаю. Не уверен, что он меня узнает, шансов очень мало, но, в конце-то концов, разве можно быть хоть в чем-то уверенным на все сто?

В дверь позвонили только один раз, но я-то знаю: он не уйдет, покуда не вручит мне в собственные руки то, с чем пришел. Медленно бреду через гостиную. Сердце готово выскочить из груди; я на миг останавливаюсь, чтобы рассмотреть силуэт за матовым стеклом. Мальчик мой. Ловлю себя на том, что даже не представляю, как он выглядит. У меня в мыслях сложился некий образ, но это образ подростка. Не знаю, что с ним сделало время. Смутно вижу очертания, которые едва заметно раскачиваются из стороны в сторону, и несколько мгновений, уже взявшись за дверную ручку, не свожу с них глаз. Что значат эти несколько секунд в сравнении с бесконечностью моего ожидания?

Не успел он отворить дверь, как мне в нос ударил запах трубочного табака, но я не вижу, чтобы у него в руке была трубка. Вероятно, только что отложил в сторону.

Мистер Сэлинджер, обращаюсь я к нему.

Дальше мне трудно рассказывать.

Он смотрит на меня в упор, буквально сверлит взглядом, как будто я его разбудил или типа того, но очень скоро жестом приглашает меня зайти, а сам поворачивается ко мне спиной. Вроде как я должен идти за ним. А я даже лица его не запомнил. Со спины видно, что когда-то он был высок ростом, но теперь согнулся в виде буквы С, хотя и не до конца прописанной.

Так и смотрю ему в спину; а он шаркает через гостиную, за которой просматривается коридор. В этой комнате почти пусто; кроме дивана замечаю только старый рояль, да и тот, как видно, стоит без дела, потому что клавиши покрыты слоем пыли. Единственное мое желание, реально – объяснить, откуда у меня этот блокнот, отдать его из рук в руки и убраться восвояси, но не могу же я, как дурак, стоять за порогом, вот и приходится тащиться за ним следом.

Снаружи дом не производит впечатления очень большого, но в нем столько комнат и коридоров, что я уже не ориентируюсь. Привел он меня в какую-то берлогу, которая, очевидно, служит ему кабинетом, и тут же плюхнулся в вертящееся кресло, а мне даже стул не предложил. Не иначе как теряется в догадках, зачем я к нему явился, но – надо отдать ему должное – виду не показывает. Я даже начинаю думать, что он меня с кем-то перепутал. В определенном возрасте с людьми такое частенько случается, уж поверьте.

Осматриваюсь, вижу стеллажи вдоль всех стен, кроме одной, и на каждой полке – стопки книжек. Приглядевшись, понимаю, что это большей частью блокноты, их здесь тысячи, причем многие – точные копии того, что я сейчас сжимаю в руке. Не прошло и года – приглашает меня сесть в кресло, что у меня за спиной. Сажусь – и упираюсь взглядом в картину, висящую у него над письменным столом. Как ни странно, мне совершенно не улыбается встречаться глазами с хозяином, хотя он разглядывает меня почем зря. То есть я не хочу сказать, что сдрейфил, но мне как-то спокойнее изучать картину, чем пялиться на него. Картина явно привезена из Индии – есть в ней какой-то восточный колорит. Женщина в голубой юбке, кутаясь в прозрачное покрывало, плывет на кораблике, а на берегу стоят пастухи с отарой овец. Уж не знаю, жаждут ли пастухи тоже попасть на корабль или же они сами только что оттолкнули его от берега; надо бы, думаю, спросить, только он уже в мою сторону не смотрит – печатает.

Сидит он, значит, ссутулившись над своей допотопной пишущей машинкой, а пальцы так и летают по клавишам. He барабанят, а как бы ласкают, но стрекот все равно резкий, дробный. Не отрываясь от листа бумаги, говорит: я давно этого ждал.

Вдруг что-то меня выталкивает из кресла; хочу отсюда убраться, но медлю в центре кабинета, аккурат там, где доски пола темнее, чем вокруг. Отсюда можно беспрепятственно его разглядеть: оказывается, он еще старше меня – под девяносто, наверное. Бросаю взгляд на его рабочий стол: с краю высится стопка машинописных листов, придавленная тяжелым бронзовым пресс-папье в виде собаки.

Как же долго я этого ждал.

Он с расстановкой произносит эти слова, артикулируя каждый слог, будто разговаривает с пустой комнатой. Затем поднимает руку и с высоты пикирует на последнюю клавишу, как пианист в финале длинной пьесы.

Разворачивается ко мне в своем вертящемся кресле, и я только сейчас как следует вижу его черты. На вид, я бы сказал, старикан как старикан, седой, морщинистый, кожа да кости. Я на своем веку столько таких повидал, что они для меня все на одно лицо. Равно как и новорожденные младенцы. Но все же есть в нем особинка, что ли, какая прежде мне не встречалась, – это его глаза. Глаза у него темные, глубокие, миндалевидной формы. Единственная примета, которая, похоже, ничуть не состарилась. Сдается мне, он и родился с такой глубиной в глазах. Я стою, а он меня рассматривает: взгляд острый, с первыми словами так и пронзает меня насквозь, словно пуля.