Читать книгу "За стенами собачьего музея - Джонатан Кэрролл"

Незнакомец же, вытащив из кармана большую желтую ручку, принялся что-то вписывать по очереди в каждый паспорт. Что именно, я не знал, но мне в принципе никак не понравилось бы, если бы кто-то начал что-то писать в моем паспорте, особенно учитывая, что мой был выдан в той части света, которая, как это ни печально, выдает паспорта примерно так же часто, как куры несут золотые яйца.

Закончив писать, он вернул паспорта официантке, которая быстро убрала их обратно в буфет. Старик поднялся и, так ничего и не заплатив, вышел с брошенным на прощание громким «Auf Wiedersehen!»

— Какого черта он с ними делал?

— Понятия не имею.

— Ого! Что ж, добро пожаловать в Вену.

На следующий день в холле отеля «Империал» я встретился с Истерлингом. Несмотря на сорок с лишним лет, у него была моложавая внешность аккуратно постриженного светловолосого мормонского проповедника или бродвейского танцовщика-гея.

Мы перешли улицу и обосновались в ресторане, где мило поболтали примерно с полчаса. Затем к нам присоединилась женщина — настоящая красавица, — которую он представил как свою жену, Марис. Внешне она была его полной противоположностью — иссиня-черные волосы, прелестные огромные карие глаза и молочно-белая кожа.

Когда же Марис заявила, что всегда была большой поклонницей моего творчества и на протяжении всего разговора то и дело вставляла довольно глубокие замечания по поводу моих работ, она понравилась мне еще больше. Я был просто поражен и глубоко польщен, особенно когда она упомянула, что ей пришлось чуть ли не «умолять» Уокера позволить присутствовать при нашей встрече.

Упиваясь всем этим, я заметил ребенка только тогда, когда он встал рядом с Марис и уставился прямо на меня.

— А это наш сын, Николас. Зак, познакомься, это Гарри Радклифф.

Он протянул руку, но рукопожатие его было вялым, и в глаза он мне так ни разу и не посмотрел.

— Так как же тебя все-таки зовут — Николас или Зак?

— Вообще-то Николас, а друзья зовут меня Заком. Обычно я довольно точно определяю возраст детей, но этот мальчишка оказался настоящей загадкой. Ему могло быть и восемь и тринадцать. По лицу судить было невозможно — ни детской невинности, ни умудренности опытом двенадцатилетнего подростка. К сожалению, и весьма привлекательные черты родителей соединялись в нем не лучшим образом: невыразительные голубые глаза Уокера над крошечным носиком и крупными зубами Марис.

— Сколько тебе лет, Николас?

Он бросил взгляд на родителей и, прикрывшись ладошкой, чтобы скрыть улыбку, ответил:

— Годик.

— Для годовалого малыша ты довольно рослый.

Подошел официант, и мы сделали заказ. Марис достала из сумочки бумагу и цветные карандаши и дала их Николасу, который тут же начал рисовать, заслонив рисунок рукой, чтобы нам не было видно, что он рисует.

Я завел разговор о шамане и о том, почему я так хотел встретиться с Истерлингом. Тот бросил на меня испытующий взгляд. В это время принесли еду.

— Венаск являлся мне после смерти и говорил со мной.

Я ждал продолжения, но оба Истерлинга явно ожидали моей реакции на это заявление. Я разрезал пополам лежащую в тарелке картофелину и пожал плечами.

— Меня это ничуть не удивляет. Ведь, например, его собака, Кумпол, постоянно оберегает меня с тех самых пор, как старик умер. — Я вкратце описал землетрясение и то, как пес вывел нас в безопасное место.

Николас тем временем расправлялся с пищей так, будто кто-то включил видик на ускоренное воспроизведение. Но я не обратил на мальчишку особого внимания, поскольку именно в этот момент его отец упомянул, что Венаск как-то раз появился у них в ванной в образе свинки Конни.

— Но ведь Конни умерла в тот же день, что и сам Венаск.

— Верно. Но, по его словам, она умерла именно затем, чтобы дать ему возможность являться мне в ее образе и говорить со мной.

— Значит, говорите, он вернулся в виде любимой свинки? Интересно, как бы старик выкручивался, будь он евреем?

— Гарри!

— Да, Николас?

— На самом деле, мне вовсе не год. — Малыш Николас уже начинал раздражать меня, но я все же выдавил улыбку и взглянул на него. Но сначала мой взгляд упал на его тарелку, и тут я буквально остолбенел. Он заказал себя шницель по-венски. Потом уминал его целых десять минут. А сейчас его шницель выглядел так, будто его только что принесли: совершенно нетронутый золотистый кусок мяса с красующимся на нем ломтиком лимона, рядом — высокая горка испускающего легкий парок картофеля-фри и половинка большого мясистого помидора, ярко-красным пятном резко выделяющаяся на краю тарелки. Но я же видел, как он буквально только что прямо целиком запихал в рот этот самый пол-помидор. Видел, как он сунул его себе за щеку, отчего у него даже лицо перекосилось на одну сторону. И, тем не менее, помидор как ни в чем не бывало лежал на тарелке, мясо было нетронуто… а стакан до краев полон темной кока-колой. Моя рука инстинктивно вытянулась вперед, будто пытаясь отгородиться от увиденного.

Мальчик взял лежащий на столе рядом с тарелкой лист бумаги, на котором до этого рисовал, и показал мне рисунок. На нем был изображен я, причем именно в нынешней своей позе — с вытянутой рукой, пальцы растопырены, рот открыт, готовясь издать возглас протеста, а язык — наполовину высунут между зубами.

— Ты! — Шок уже готов был сотрясти мое тело, но вырвался наружу взрыв смеха от внезапного озарения. Это был Венаск! Если один раз он уже появлялся в виде свиньи, то почему бы не появиться еще раз за обедом в Вене в образе мальчишки?

Как это похоже на него — поддразнивать, рисуя меня в будущем, но сунуть рисунок мне под нос, лишь дождавшись подходящего момента.

— Что с вами, старина?

Рисунок вдруг задвигался. Ожил. Повертел туда-сюда головой, улыбнулся, заговорил со мной. Он говорил со мной!

По-немецки.

Но я-то немецкого не знал. Наконец-то для меня настал момент истины! Прозрение! Он говорил со мной с того света… вот только я не понимал из его речи ни единого чертова слова.

Все происходящее вокруг нас застыло, как на фотоснимке. Смеющаяся, запрокинув голову, женщина на противоположном конце зала, официант, накладывающий кому-то в тарелку спаржу, мужчина, нагнувшийся, чтобы поднять с пола уроненную салфетку… Ничто не двигалось. В ресторане не было слышно ни единого звука. Во всем мире воцарилась тишина. Живы были лишь рисунок, я, да еще улыбающийся мальчишка с листом бумаги в руках. Даже его «родители» застыли, будто статуи.

ЕтmusstejedesGrammanKraftundMutznsammennehmen,umnichtaufderStellezusterben[61].