Читать книгу "Жёстко и угрюмо - Андрей Рубанов"

– Да, – сказал я. – Обязательно. Спасибо.

– Тебе нравятся моаи? – спросил Мэлвис.

– Да, – сказал я. – Конечно. Но люди рапа-нуи мне нравятся больше.

Мэлвис кивнул.

– Хочешь ещё кофе?

– Да, – сказал я. – Мне нравится твой кофе. Это лучший кофе на острове.

– Спасибо, – сказал Мэлвис. – Когда вернёшься в Москву, расскажи всем.

– Конечно, – ответил я, – конечно.

В середине марта пришла осень. С утра до полудня накрапывал слабенький тёплый дождь. Вместо утомительной жары установилась некая климатическая нирвана, примерно плюс двадцать семь, с несильно задувающим терпким бризом. На русском языке это могло быть обозначено выражением «благорастворение воздухов». Умягчение природы подействовало на меня благотворно: как большинство невротиков, я был зависим от погодных условий. Неожиданная субтропическая прохлада сделала меня бодрым и почти счастливым. Голова прояснилась и родила несколько идей. В частности, я стал замышлять толстый, нажористый, традиционный роман про остров Пасхи, под названием «Пацифик», – в этом романе можно было столкнуть концепцию Хейердала и противоположную концепцию, принятую в академической западной антропологии; в этом романе можно было описать движение тихоокеанских племён, их расселение по водным пространствам, подобное Великому Переселению Народов, случившемуся на евразийском материке.

Мне виделись громадные эскадры из многих сотен катамаранов, тысячемильные миграции, сидящие в лодках старухи и дети, похожие на героев полотен любимого мною Гогена; собаки, и куры в клетках, и зубастые монстры, всплывающие из солёной толщи, и сокрушительные ураганы, и битвы с использованием боевых вёсел, и материк Му, частично уже ушедший под воду, но всё-таки оставивший следы, остатки величайшей культуры, мизерные, но красноречивые.

Действие должно было происходить в седой древности и не иметь никакой привязки к традиционной истории западного мира.

Увы, – детальное критическое обдумывание романа привело меня к мысли о невозможности его написания. Я почти ничего не знал про Тихий океан, я никогда не плавал на катамаране, я не умел драться боевым веслом; я не владел материалом, я был дилетант, я был лошара.

Дорога от дилетанта до профессионала – самая длинная дорога в мире.

Я очень плохо читал по-английски, и не мог изучить обильную литературу, посвящённую истории народов Полинезии и Микронезии. Вдобавок не имел достаточных средств, чтобы побывать хотя бы в главных, опорных точках тихоокеанской цивилизации: в Новой Зеландии, Новой Гвинее, на Фиджи, на Гавайских островах, на Сахалине и на Тайване.

А есть ещё Алеутские острова на севере Пацифика – когда-то бывшие территорией России.

А ещё есть острова Самоа, где живёт сильный одноимённый народ.

А ещё есть Галапагосские острова.

Первые два дня той сладостной субтропической осени обдумывал я свой роман, все его перипетии, его энергетику, пока не дошёл до грустного вывода: на сбор материала для такой амбициозной книги уйдёт минимум года три, если не все пять, да вдобавок десятки тысяч долларов понадобятся на поездки, авиаперелёты. Дело, вполне посильное для какого-нибудь благополучного, топового западного писателя, вроде Дэна Симмонса или Нила Геймана, – но для меня трудноосуществимое. Теоретически я мог бы изыскать и время, и деньги – но книга, если бы я всерьёз за неё взялся, скорее всего, стала бы делом жизни, и при этом вряд ли бы окупилась.

Древняя миграция народов по пространствам Тихого океана – не самая актуальная тема в мировой повестке.

А я, при всём своём идеализме, не мог себе позволить засаживать силы и время на заведомо убыточные затеи.

Той тихоокеанской осенью я подумал, что русским писателем быть тяжело, невесело.

Я не сразу расстался с замыслом книги, я ещё долго крутил в голове какие-то живописные картинки, татуированные торсы, и человеческие кости, распиливаемые на крючки, и сине-зелёные волны, и полнозвёздные небеса, и каменные изваяния с длинными носами.

Я решил отложить книгу на потом.

Мне исполнилось сорок лет, но я ещё верил в «потом», в другое, лучшее будущее.

Роман, придуманный мною, не имел аналогов. Если бы я, рязанско-московский сухопутный парень, его создал – я был бы первым в истории.

Я даже сделал какие-то наброски, в них фигурировал великий вождь Хоту-Матуа, знаменитый персонаж мифологии рапа-нуи, и девятнадцать его сыновей, все – от одной жены; каждому отец подарил отдельный остров – и каждый породил собственный народ, повторив судьбу Адама и Евы девятнадцать раз.

Как заселялся Тихий океан? Очень просто: так же, как заселялись другие земли планеты. Племена снимались с мест и уходили в путь, ведомые вождями: в поисках новых, лучших земель, в поисках лучшей доли.

Острова Тонга заселялись по тем же законам, что и территории Рязанской, Калужской и Тульской областей.

Искать лучшую долю, лучшую землю – естественно для человека.

Изобретая роман «Пацифик», я делал то же самое: искал новые территории, новые связки смыслов, что-то свежее; лучшую долю.

Невесёлый, я снова арендовал у хозяина велосипед и отправился в каменоломни.

Все идолы острова Пасхи изготавливались в одном месте, на восточном склоне горы метров в пятьсот, с достаточно крутыми склонами и круглым кратером; внутри кратера – дождевое озеро размером с два футбольных поля, наполовину заросшее осокой, сильно заболоченное по краям, а в центре, очевидно, бездонное.

Вся гора и кратер были покрыты слоем чёрного грунта толщиной от одного до двух метров и поросли травой.

Истуканы стояли здесь десятками, готовые, вросшие в землю наполовину и на треть, почти все – покосившиеся: кто клонился вбок, кто вперёд. Они выглядели так, словно сами собой спускались вниз, медленно и упрямо. Другие статуи были только начаты, контуры их едва вырисовывались из каменных ниш. Одна – особенная, единственная, и самая большая, вдвое больше всех прочих, – была вырублена ровно наполовину; она лежала на спине, длинным носом вверх, не до конца выпростанная из небытия, полурождённая, кошмарная в своём величии. Эту статую было жалко: самая высокая из всех, она должна была воцариться на острове, превзойти прочих, – но даже не сумела появиться на свет.

До каждого покосившегося истукана была проложена отдельная тропинка; фанерные плакатики на нескольких языках предостерегали, что трогать изваяния запрещено.

Здесь я снова встретил собратьев-туристов: парочку щуплых молодых японцев в панамах и марлевых повязках, и двух некрасивых англичанок с обгоревшими носами и ярко светящимися восхищёнными голубыми глазами. Мы обменялись приветствиями. Англичанки попросили меня сфотографировать их на фоне изваяний; я сказал, что против солнца снимать не буду, и мы втроём сошли с тропы, поднялись выше по склону, встали нужным образом; я сделал несколько приличных снимков. В них был сюжет: мои ровесницы, подружки, похожие на школьных учительниц, обветренные, счастливые, лохматые лахудры с розовыми лицами и выгоревшими бровями, – улыбаются, широко обнажив отличные зубные клавиатуры; а сзади заглядывает покосившийся древний идол.