Читать книгу "Черный ветер, белый снег. Новый рассвет национальной идеи - Чарльз Кловер"

Антисоветские разговоры его велись постоянно. Общее содержание его контрреволюционных высказываний сводилось к необходимости смены советского строя и замены его монархией… Он говорил, что стихи Мандельштама, например, против Сталина, остро актуальны и совершенно правильно отражают действительное положение.

Поначалу Гумилев все отрицал: «Я всегда держался точки зрения, что в условиях советской власти бороться против нее невозможно». «С кем у вас был такой разговор?» – уточнил следователь Штукатуров. «С Бориным и Луниным и с моей матерью».

И тогда Штукатуров предъявил ему протокол показаний Пунина. Лев понял, что битва проиграна: «Да, действительно, такие разговоры имели место…»[141]

Дело разрасталось, но вдруг вмешалась рука милосердия. Ахматова в отчаянии писала самому Сталину, моля о пощаде, писал вождю и Борис Пастернак[142]. Случилось чудо – их заступничество оказалось ненапрасным. Письмо Ахматовой обнаружилось спустя много лет в архиве с пометкой Сталина: «т. Ягода. Освободить из-под ареста и Пунина и Гумилева и сообщить об исполнении. И. Сталин».

Учитывая, что в деле Гумилева находилась записанная его рукой эпиграмма на Сталина, а Сталин, разумеется, видел дело, прежде чем принял решение его закрыть (и уж конечно, прочел стихотворение), снисходительность диктатора и впрямь казалась невероятной[143]. Обоих выпустили 3 ноября, через десять дней после ареста. Молча они шли домой бок о бок, Лев знал, что Пунин оговорил его. До тех пор он как-то еще мог с ним сосуществовать, но теперь наступил окончательный разрыв. Лев уехал из Фонтанного дома, поселился вместе с группой студентов. Потом они станут его сокамерниками.

Возможно, самым тяжким последствием террора было психологическое воздействие на обычных людей, пытавшихся обнаружить хоть какой-то смысл в случайных с виду исчезновениях соседей и знакомых. Лучший способ справиться с ситуацией – свалить вину на жертву, в том числе на Ахматову и ее сына. Как писала Эмма Герштейн:

Каждый думал, что боится он один. Но боялись все. Люди старались себя убедить, что их арестованный товарищ, родственник, знакомый действительно очень плохой человек; собственно говоря, они всегда это замечали. Подобной реакцией самозащиты объясняется добровольное распространение дурных слухов об очередной жертве[144].

После ареста Гумилев подвергся остракизму в университете и был исключен на год. Вернуться к занятиям ему разрешили только в 1937 году, после того как мать ходатайствовала за него перед ректором.

Лев был уверен, что вскоре его арестуют вновь, мысленно он все время готовился к новым допросам, лихорадочно прикидывал, когда же это произойдет. Только бы не сломаться, не посрамить свою честь! Эмма Герштейн вспоминала, как он лежал на кровати в студии друга-художника, смотрел в потолок и приговаривал: «Я все думаю о том, что я буду следователю говорить»[145]. Гадать ему оставалось недолго. Непосредственно перед защитой диплома, не справившись с возмущением, он сам вырыл себе яму. На лекции по русской литературе преподаватель пренебрежительно отозвался о его отце, заявив, что Николай Гумилев «писал об Абиссиний, хотя дальше Алжира никогда не бывал». Лев Гумилев вспыхнул: «Он был в Абиссинии, а не в Алжире» (действительно, его отец предпринял эту поездку в 1915 году). Профессор Л. В. Пумпянский, не зная, кто его перебил, возмутился: «Кому лучше знать, мне или вам?» «Разумеется, мне», – ответил Лев.

Некоторые однокурсники знали, кто он и кто его родители, они разразились неудержимым смехом. Пумпянский, обидевшись, написал жалобу. В другой момент студенту сильно нагорело бы за спор с заведующим кафедрой, возможно, его подвергли бы какому-то взысканию, но это случилось в разгар сталинского террора. Несколькими месяцами ранее был арестован ректор Ленинградского университета. Его пристрелили во время допроса и выбросили труп из окна четырехэтажного здания НКВД, чтобы придать его смерти видимость самоубийства. Нервы у всех были натянуты до предела, никто не решался заступиться за студента.

Несколько дней спустя, 10 марта 1938 года, Лев и его сокурсники Теодор Шумовский и Николай Ерехович были арестованы. Им предъявили обвинение в антисоветской пропаганде и принадлежности к запрещенной политической партии («Молодежному крылу партии Прогресса»)[146]. Лев до конца жизни пребывал в убеждении, что первопричиной его ареста была та вспышка на лекции, но вот чего он не знал (а из материалов дела это очевидно): с последнего ареста НКВД неустанно накапливал доносы и показания против него[147]. Но сыщики могли бы так и не стараться, все равно под пыткой они добились от Гумилева желанных показаний. Однако советская цивилизация отличалась удивительным свойством: здесь, наплевав на законность, тем не менее соблюдали сугубо легалистский подход в работе чиновников и «органов».

Через пять дней арестованных допросили по отдельности. На этот раз, очевидно, все было гораздо серьезнее, чем в предыдущий. Лев Гумилев писал потом, как следователь принялся избивать его с криком: «Ты любишь отца, гад! Встань… К стене!» Восемь дней его избивали и пытали. Следователь наносил удары по шее, возле сонной артерии. «Ты запомнишь меня на всю жизнь», – посулил он и не обманул: на всю жизнь у Гумилева остался спазм, сводивший правую половину тела.

В промежутках между допросами арестованные вповалку лежали в тесно набитых камерах, рассказывали друг другу, о чем их допрашивали и какие предъявляли обвинения. «Дают бескорыстные советы, как держаться со следователем, как себя вести»[148]. Шумовскому сосед по камере сказал:

Прискорбно твое дело, парень, да уж не так плохо. Здесь, в НКВД, изготовляют шпионов, изменников, диверсантов, а у тебя ничего этого нет! Теперь смотри, «буржуазный прогрессист», за это, конечно, по головке не гладят, но ведь не фашист! Считай, выпал счастливый номер[149].

Как Лев и опасался, всех троих сломила пытка. По воспоминаниям Шумовского, когда одного из соседей принесли после допроса замертво, им пришлось задуматься, как долго они смогут сопротивляться. «Безмерно тяжко взваливать на себя несуществующую вину. Но еще тяжелее, став калекой, лишить себя возможности мыслить и созидать»[150]. Каждый из троих подписал признание, назвав себя членом террористической организации. Лев был приговорен к десяти годам лагерей, «соучастники» получили по восемь лет[151].