Читать книгу "Черный ветер, белый снег. Новый рассвет национальной идеи - Чарльз Кловер"

Неизвестно, что побудило Борина стать стукачом, но, очевидно, после первого предательства он уже вынужден был волей-неволей продолжать работу на своих хозяев.

Страшнее, чем доносы сторонних людей вроде Борина, были измены родных и друзей. Под чудовищными, калечащими пытками люди подписывали все что угодно. Родные и близкие обвиняли друг друга в самых немыслимых преступлениях, лишь бы не изувечили прямо на допросе, не убили. Вскоре общая судьба настигла и нашего героя.

В 1934 году Мандельштам написал стихи, которые затем назвал эпиграммой на Сталина. Эпиграмма была настолько злой и блестящей, что он не решился ее записать, но попросил жену и Эмму Герштейн выучить ее наизусть. Надежда Мандельштам напишет потом в мемуарах, что обстоятельства жизни превращали их в членов тайного общества. Лев стал одним из «первых слушателей», по свидетельству Надежды Мандельштам, то есть одним из немногих, кому поэт читал законченное стихотворение, проверяя, каков будет отзвук. «Случилось так, что у всех первых слушателей О. М. была трагическая судьба», – писала в своих мемуарах Надежда Мандельштам[130].

Эпиграмма на Сталина оказалась самым знаменитым из потаенных советских стихотворений, превратилась в легенду. На протяжении десятилетий она хранилась лишь в памяти немногих людей и в досье НКВД. Один из сохраненных вариантов и был в итоге опубликован:

Его толстые пальцы, как черви, жирны,А слова, как пудовые гири, верны,Тараканьи смеются усища,И сияют его голенища.А вокруг него сброд тонкошеих вождей,Он играет услугами полулюдей.Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,Он один лишь бабачит и тычет,Как подкову, кует за указом указ:Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.Что ни казнь у него – то малинаИ широкая грудь осетина.

Герштейн вспоминала, что Надежда Мандельштам просила ее не распространять текст стихотворения, в особенности не знакомить с ним Леву. Очевидно, понимала, что увлекающийся и склонный к озорству молодой человек не удержится и доведет до беды и себя, и поэта. Однако сам Мандельштам, чрезвычайно гордившийся эпиграммой, тут же принялся декламировать ее всем подряд: «…поэт не смог удержаться в рамках благоразумия и доверил опальной «навечно» Ахматовой и неокрепшему молодому человеку свое конспиративное стихотворение»[131]. К сожалению, Лев и в самом деле не сумел хранить тайну. Как-то раз вместе с Гумилевым к обеду явился «не совсем привычный в этом доме гость» – его приятель-студент. При нем читали стихотворение, и «молодой человек, пораженный услышанным, немедленно донес обо всем «органам»»[132]. Тут Эмма Герштейн может ошибаться: осведомитель, сообщивший в НКВД о стихотворении Мандельштама, в точности не известен, это мог быть и полузнакомый студент, и любой из десятков слушателей Мандельштама. Очевидно одно: в НКВД узнали о стихотворении. В досье, заведенном по этому поводу, сохранилась «Эпиграмма на Сталина», собственноручно написанная Мандельштамом (в деле Льва Гумилева имеется версия этого стихотворения, записанная им в 1935 году по требованию следователя).

Допрашивая Мандельштама, следователи разыгрывали чудовищное представление: будто бы рядом пытают, казнят его друзей, в том числе Эмму. Поэт рассказал все, назвал имена тех, кому читал стихи. Показания сохранились в деле: «Лев Гумилев одобрил вещь неопределенно-эмоциональным выражением, вроде «здорово», но его оценка сливалась с оценкой его матери Анны Ахматовой, в присутствии которой эта вещь была ему зачитана»[133]. «Я сердилась, что он не отрицал всего, как подобает конспиратору. Но представить себе О. М. в роли конспиратора совершенно невозможно – это был открытый человек, неспособный ни на какие хитроумные ходы», – вспоминала Надежда Мандельштам[134].

Эти показания сломали жизнь Льва Гумилева. Когда в 1956 году он был наконец реабилитирован, выяснилось, что дело на него завели в том же 1934 году, после первого допроса Мандельштама[135]. Имя Мандельштама и далее будет постоянно всплывать в пометках его досье, на допросах, при отклонении ходатайств – вплоть до 1956 года.

Эмме Герштейн запомнился разговор со Львом в октябре 1935 года в Коломенском, тогда подмосковном:

– Когда я вернусь в Ленинград, меня арестуют… Летом была допрошена наша приятельница. Ее выпустили, но она все подтвердила.

– Что подтвердила?

– Были у нас дома разговоры при ней[136].

А на самом деле Борин, университетский товарищ Гумилева и информатор НКВД, явился в квартиру Пунина 25 мая и присутствовал при разговоре, в котором, как сказано в доносе, написанном Бориным на следующий день и помещенном в досье Пунина, хозяин дома одобрял теракт против Сталина и говорил что-то вроде: «Чик – и нет больше Иосифа»[137]. Приятельницей, чьих показаний опасался Лев, была художница Вера Аникеева, – ее вызвали на допрос, и под нажимом она признала, что такой разговор действительно имел место.

Как Лев и предсказывал, в том же месяце он и Пунин были арестованы. Гумилеву предъявили обвинение по статье 58 (ч. 8 и ю), то есть в контрреволюционной деятельности. Кроме того, он обвинялся в принадлежности к группировке, занимавшейся антисоветской агитацией и имевшей террористические намерения. Стихотворение Мандельштама, как сообщает Эмма Герштейн, сыграло ключевую роль в этих обвинениях. Льва, как и самого поэта, заставили собственноручно написать текст этого стихотворения, и уличающий документ остался в его деле. Еще одно обвинение было связано с его собственным стихотворением, высмеивающим общую реакцию на смерть Кирова, – Лев Гумилев действительно такое написал[138].

«Все мы оказались в Большом доме», – вспоминал Гумилев, называя привычным прозвищем здание НКВД на Литейном[139]. Обращение следователей оставалось достаточно мягким, их допрашивали восемь дней подряд, но жестких методов не применяли. «Правда, в это время никого не били, никого не мучили, просто задавали вопросы». Протокол допроса сохранил признание Лунина: «У меня дома действительно неоднократно читались произведения Мандельштама, например, против Сталина»[140]. Своего пасынка он считал «антисоветским человеком»: