Читать книгу "Лето, в котором тебя любят - Игорь Гуревич"

– Разберусь. На курсы бухгалтеров хочу записаться.

Перед уроком отозвала в сторонку Михальчука:

– Я подала заявление об уходе.

– Вы молодец, – скупо похвалил он, как старший брат.

– Хочу тебя попросить об одном одолжении: дай слово, что пойдешь учиться в девятый класс.

– И не буду просить вашей руки и сердца?

– Саша!

– Хорошо, даю, – и улыбнулся.

Остаток мая пролетел на одном дыхании. На ее уроках все перевернулось на сто восемьдесят градусов. Дисциплина и порядок наладились сами собой. Шалопаи и бездельники превратились в послушных учеников, приходящих на дополнительные занятия по одному слову.

И когда в июне все ее восьмиклассники как один сдали экзамен без проблем и пересдач, ее пригласила к себе завуч и сказала:

– Послушайте, Светочка, не понимаю как, но в вас произошла разительная перемена. Уж не влюбились ли вы? Забирайте заявление: поверьте моему опыту, у вас все пойдет не просто на лад – вас ждут прекрасные успехи на педагогическом поприще.

– Спасибо, Татьяна Игоревна, на добром слове. К сожалению, я не влюбилась. Просто я решила, что уйду, и перестала подозревать детей и комплексовать по собственному поводу. И не отговаривайте, все уже решено.

– Жаль. Но, возможно, вы правы. Ваш пример – иным наука, – философски вздохнула завуч. И обе, похоже, подумали об одном и том же.

И все-таки Светлана слукавила. Вот уже почти месяц как они по выходным встречались с пока еще холостым Иваном Федоровичем и посещали всякие культурно-развлекательные мероприятия.

Потом он провожал ее домой, но напроситься на вечерний чай все еще не решался…

Все обошлось – и слава Богу!

Гриша проснулся. А напрасно. Вокруг была разруха из только что перевезенного барахла.

Двухкомнатная, смежная с совмещенным узлом. Первый этаж послевоенного трехэтажного дома. Говорят, пленные немцы строили. Кухня одна чего стоит! Пенал четыре квадрата! Окно, как узкая амбразура. Тараканы, вонь и сырость. Потолки высокие – один «плюс».

Сам не поймет, зачем, но «трешку» свою разменял на это. Вроде как дочери с новоявленным зятем – пусть живут. А сами с женой и сыном – пока в трехкомнатную деревяшку. Было бы здоровье – год-два и на лучший вариант заработает. В общем, все по-честняку. Деньги – доплату – получил вчера в исконных рублях: к своему у Григория доверия было всегда больше. А там глаза боятся – руки делают… В общем, засыпал в развале после переезда Гриша с настроением «прорвемся», а проснулся…

Жена звонит от тестя, где ночевала с сыном:

– Телевизор включи, придурок! Я ж тебе говорила!..

Не любил он, когда она так пасть свою разевала, потому шмякнул на рычаг. Но телевизор включил – и все. Полный абзац! Приплыли, что называется.

«Придурок» – это еще мягко. Из бестолковой речи дикторши было ясно главное: рубль рухнул бесповоротно и напрочь. Вчера доллар был по шесть, а сегодня с ходу – по двадцать. Вчера по шесть, но много… Сегодня по двадцать, но ни х… «Ну очень большие раки!» Называлось – «дефолт».

– Козлы! Гады! – взревел Григорий и стал судорожно одеваться, не попадая в штанину.

На календаре зияло – 17 августа 1998.

Не веря самому себе, надеясь на надежду, которая еще не сдохла, пешкодралом, забыв о возможности иного передвижения, шагом спортсмена-ходока Гриша почти мчался к тем, с кем договорились на обмен. На пороге трехкомнатной деревяшки после капремонта встретил хозяин, мужик одних с Гришкой лет и равного среднего телосложения. Глянул как-то презрительно – или показалось? – сверху вниз и процедил:

– Передумали мы в рублях продавать. Давай доллары – шесть тысяч.

Вчера Гришкины рубли так и стоили, но это было вчера. А сегодня при таком подходе – цена им была в четыре раза меньше.

– Мужик, мы так не договаривались!

– Ты что?! Телевизор посмотри. Шесть штук баксов – и точка.

– Где ж я тебе столько возьму?

– В Караганде, – и оттолкнул Григория от двери. Захлопнул и с той стороны к глазку прильнул. Явно труханул, приметил, что Гришаня не в себе.

– Ой, мама родная! – простонал Григорий практически вслух.

Мысль отключилась. И на этот раз шагом приговоренного к гильотине Григорий поплелся в ставшую одномоментно единственным пристанищем для всей семьи халупу, еще вчера предназначавшуюся в наследство дочери. А была шикарная трехкомнатная, раздельная, большая в доме неполных десяти лет. «Что же ты натворил, урод?!» И Гришка рухнул на проплывавшую мимо скамью, шваркнул себя с двух сторон сжатыми в кулак граблями и застонал.

– Мужик, выпить хочешь?

– Хочу, – и все.

Так шофер «Скорой» Григорий Рябинин растворился в пространстве. За неделю, которую он пил неизвестно где и неизвестно с кем, его уволили с работы: нет человека – нет проблемы. Как могли? Да просто: будучи в состоянии штопора, он действовал по принципу «чем хуже, тем лучше». Клин клином не вышибался. Но раз плохо, пусть будет еще хреновей – и сладкая горечь сдавливала горло.

Приходский батюшка как-то сказал: «Это по-русски». Зимой было дело. Григорий не часто, но церковь посещал. Даже поститься пытался.

И однажды зимним воскресеньем пришел в церковь. На сердце тоска – «кислое настроение», по собственному определению. Горло сжимала привычная в этих случаях сладкая горечь. Вот и надоумил Господь подойти к батюшке и высказать тоску эту непроясненную, жажду опускать себя ниже пояса, когда больно и тоскливо, чтобы было еще больнее и тоскливее.

Батюшка выслушал тогда, не перебивая, и сказал:

– Это по-русски.

На самом деле священнослужитель говорил еще что-то вразумительное и спасительное, кажется, исповедоваться предлагал. Но Григорий тогда запомнил, как ему казалось, самое главное.

И отлегло от сердца. С тех пор у него всегда было оправдание на такие замысловатые случаи, когда жизнь не ладилась и хотелось выть белугой: это по-русски. И можно в запой, в остекленение, в озверение. Сейчас был тот самый случай, как никогда тот.

Супруга верная, правда, имела на эти случаи свое бабье виденье: «Хилые вы мужики, вымороченные. А все почему? Потому что из деревни вас выдернули, а к городу не приставили».

Гриша с женой не спорил. Он вообще с ней не спорил, был чистой воды терпила и подкаблучник. Но уж если впадал в тоску, то игнорировал бабьи прихоти. Да и она, верная и преданная, понимала не по книжкам, что есть «короткий поводок» – и отпускала. Тем более, что совершал незапланированные пробежки по жизни Гришка не часто, все больше сезонно – осень да весна, как язвенник.

– Мужик, выпить хочешь?

«Лето – это маленькая жизнь… Впрочем, если пить, то нету разницы уже… в мусоропровод… два своих ключа…» И все. Сволочь он, этот, как его – Митяев. Песню спел, а я ее теперь проживаю… Пьяный, глубоко небритый человек на закате северного августа, пахнущего арбузом… Вы замечали, что ранняя осень и ранняя весна пахнут арбузом? Осень – реально, весна – фигурально, по памяти, то ли из-за начинающейся оттепели, то ли благодаря уходящему морозу… Глубоко небритый человек сидел на бортике детской песочницы во дворе так и не ставшего своим дома.