Читать книгу "Непоборимый Мирович - Вячеслав Софронов"

– То человек, а то немец, – высказал свое мнение Фока, к высказываниям которого остальные солдаты обычно прислушивались.

Еще во время похода Мирович узнал от сослуживцев, что Фока побывал в нескольких сражениях, имеет ранения, за свои заслуги был назначен сержантом, но в чем-то провинился, и его опять разжаловали в рядовые. Между ним и Мировичем установилась как бы дружеская поддержка, поскольку Фока годился Василию в отцы, но согласно воинской иерархии находился у него в подчинении.

Вслед за Фокой и остальные солдаты постепенно признали в своем безусом капрале начальника, во всяком случае отнеслись к этому факту с пониманием, хотя иногда беззлобно подшучивали над его горячностью и желанием проявить себя в роли их наставника. Сам Василий хорошо понимал это и надеялся, что со временем, коль ничего не помешает, сумеет наладить не только дисциплину, но и научить своих солдатушек всему, что сам вынес из корпуса. Ему, конечно, не хватало жизненного опыта, но он с избытком заменял его недостаток своим рвением и вникал в каждую мелочь солдатского быта.

Мирович не заметил, как к ним подошел и стал наблюдать со стороны поручик их роты Алексей Павлович Трусов. Солдаты не любили его за особую придирчивость к амуниции, которую он проверял у них при каждом удобном случае, и звали его не иначе, как Трус, а то и вовсе непонятно почему – Прохвост. На взгляд самого Мировича, тот все делал правильно и ни разу не наказал кого-то за рваную одежду или ржавый, не начищенный мушкет, как то зачастую случалось в других ротах. Поручик был еще относительно молод, носил пышные усы и выглядел всегда щеголем, благо, у него имелся денщик, постоянно следивший за его одеждой, которой у него был изрядный запас. Но солдат его бравый вид раздражал, и они обычно ворчали, мол, его бы да в нашу шкуру, как бы он тогда выглядел…

– Как новобранцы? Все ли ладно? – спросил он у Мировича. – По крайней мере стрелять должны уметь все. Иначе … – Он остановился, подбирая нужное слово, потом продолжил: – Побегут из боя, аки зайцы от собак.

– Не должны вроде, – козырнув на всякий случай, ответил ему Мирович. В роте знали о его дворянских корнях и обращались с ним без излишней почтительности, почитая за равного. Но сам Василий еще и по молодости лет слегка стеснялся говорить им «ты» и здороваться пожатием руки. Будучи в армии меньше месяца и ничем пока не выделившись, он понимал, что не имеет тех прав, что бывалые офицеры, пока еще приглядывающиеся к нему. Но с теми, кто вел себя чересчур высокомерно, старался встречаться как можно реже, отдавая предпочтение более простым в общении офицерам. И большинство из них, буквально с первых дней появления Мировича в полку, приняли его и выказывали ему дружеское расположение.

В это время один из новичков, нажав на курок и испугавшись выстрела, выронил мушкет, и тот больно ударил его по ноге, отчего он громко вскрикнул и заковылял в сторону.

– Стоять! – тут же окрикнул его поручик. – Поднять оружие! Подойти ко мне.

Рядовой с бледным от испуга лицом торопливо подобрал мушкет и, держа его в одной руке, словно топор или обычную палку, заплетающимися ногами двинулся к поручику, пряча глаза.

– Как кличут? – спросил тот негромко, но достаточно внушительно.

– Петруха, – покорно ответил тот.

– Из каких краев будешь? – все так же ровно, не повышая голос, продолжал расспрашивать его Трусов.

– Из Поморья мы… – промямлил тот сквозь зубы.

– Значит, архангельский мужик будешь, – уточнил прапорщик, на что стоявший перед ним рядовой согласно кивнул головой. – Знаем, как же, те еще робята, – он нарочно произнес «робята», подстраиваясь под мужицкую речь. – Знаем даже, что зовут вас все трескоедами… И не зря, видать. Может, рыбу ловить ты умеешь, а вот с оружием правильно обращаться не научился пока. Почему мушкет бросил?

Рядовой пристыженно молчал, не зная, что ответить, а может, просто стеснялся признаться в своей неловкости. Тогда Трусов еще раз задал тот же вопрос, и парень робко, но честно выдавил из себя:

– Испужался…

– Чего?

– Что руку мне оторвет…

Мирович ждал, что стоявшие рядом старослужащие дружно захохочут, но те скорбно молчали, ожидая, чем закончится разговор поручика с их зеленым по всем статьям сослуживцем, не нюхавшим пока пороху, а потому выглядевшим словно мокрая курица. Они-то хорошо знали, что за потерянное в бою оружие полагается серьезное наказание, и, видимо, ждали, что Трусов или даст волю рукам, чтобы проучить новобранца, или сообщит о его проступке командиру полка, и тогда парня могут прогнать сквозь строй. Но поручик Трусов не сделал ни того ни другого, и по застывшей в напряжении шеренге пронесся вздох облегчения. При этом многие наверняка вспомнили, как сами, впервые взяв в руки заряженный мушкет, также «пужались», отскакивали в сторону или бросали его на землю. Но то было давно, а вот сейчас подобный поступок может быть расценен совершенно иначе.

– И как, не оторвало? – продолжал по-отечески отчитывать архангельского новобранца Трусов. – И не оторвет, если будешь все правильно и умело делать. А вот если стрелять не научитесь, – при этом он повернулся к остальным рекрутам и говорил уже для всех, – то противнику только того и надо. Перестреляют вас всех до одного, они-то стрелять научены и не боятся выстрелов. Пока каждый из вас, – он особо выделил голосом слово «каждый», – не научится заряжать и стрелять, как надо, никто обратно в лагерь не вернется. Все меня слышали? – Последние слова были уже обращены непосредственно к Мировичу, который в ответ согласно кивнул головой и отдал честь.

Стоявшие в шеренге солдаты вытянулись, как по команде «смирно», взяв мушкеты наперевес. Так же поступили и азиатские рекруты во главе с Тахиром, который пытался как можно шире открыть свои узенькие щелки глаз, отчего походил на ярмарочную куклу, которую обычно выставляли на потеху зрителям на масленичную неделю на тобольской площади.

Выполнять все приемы по зарядке мушкетов и стрельбе ему пришлось с новобранцами неоднократно, вплоть до темноты, и к концу дня большинство из них уже споро заряжали свои мушкеты и более-менее сносно производили выстрел; никто уже не вздрагивал при этом и не бросал оружие на землю. И архангельский Петруха вместе со всеми научился стрелять, не зажмуриваясь и не вздрагивая при выстреле, и даже показывал соседям, как лучше прижимать приклад к плечу, чтобы не было сильной отдачи. Мирович не знал, как у других капралов, проводящих стрельбы, но у него к концу занятий начался звон в голове от бесчисленных выстрелов. Расстреляли все заряды и даже припасенные Василием про запас, и по распоряжению прапорщика Трусова послали за каптенармусом, чтобы он прислал еще несколько корзин с патронами.

Только настораживало Василия то, как вели себя старослужащие во главе с Фокой. Сделав по одному-два выстрела и показав свое умение в этом наиважнейшем для солдата деле, они отошли в сторону, поскольку Мирович не настаивал на их дальнейшем участии, присели на корточки и оттуда с безразличием наблюдали за новобранцами. Он мог бы настоять на их участии в стрельбах, а мог бы и совсем отпустить в лагерь. Но не решился сделать ни то, ни другое: в лагере их тут же спросят, почему ушли со стрельб, а заставить их помогать ему не давала гордость. Он хотел со всем справиться лично, чтобы это стало именно его заслугой, а не кого-то постороннего.