Читать книгу "Птицы, звери и моя семья - Джеральд Даррелл"

– Ааахх, – вдруг выдала миссис Пикша, а Пру подскочила на стуле и взвизгнула так, словно ее пырнули ножом.

– Ааахх. – Из простого междометия медиум умудрялась извлекать максимум драматизма.

– Мне это не нравится, – прошептала Пру, и голос у нее дрогнул. – Луиза, дорогая, не нравится мне это.

– Тише, ты все испортишь, – шепнула Марго. – Расслабься и будь восприимчивой.

– Я вижу среди нас новеньких, – неожиданно сказала миссис Пикша с таким сильным индейским акцентом, что я чуть не хихикнул. – Они присоединились к нашему кругу, и я им говорю «добро пожаловать».

Меня сильно удивило только одно: миссис Пикша перестала соединять слова в одну цепочку и делать судорожные вдохи. Она что-то невнятное пробормотала и вдруг отчетливо произнесла:

– Это Маваки.

– Ооо! – просияла Марго. – Вот и он! Мать, теперь ты видишь? Это Маваки!

– Кажется, я сейчас упаду в обморок, – сказала Пру.

Я вглядывался в миссис Пикшу в дрожащем сумеречном свете и не видел ни признаков эктоплазмы, ни летающих труб.

– Маваки говорит, – продолжала она, – что белой женщине не надо больше делать проколов.

– Вот так! – торжествовала Марго.

– Белая женщина должна слушаться только Маваки и не поддаваться влиянию неверящих.

Я слышал, как мать с вызовом фыркнула в темноте.

– Маваки говорит, что если белая женщина ему доверится, то она излечится еще до появления двух лун. Маваки говорит…

Но мы так и не удостоились узнать подробности, так как в эту секунду кот, перемещавшийся по комнате незаметным облачком, запрыгнул на колени к Пру. Последовал оглушительный крик, она вскочила на ноги с воплями «Луиза, Луиза, Луиза!» и заметалась в людском кругу, как ослепленный мотылек, каждый раз вскрикивая, когда случался контакт.

У кого-то хватило ума включить свет, пока Пру в панике – настоящий переполох в курятнике – не совершила непоправимого.

– Это, знаете, уже чересчур, – сказал апатичный молодой человек.

– Смотрите, до чего вы ее довели, – с вызовом бросила девушка, обмахивая миссис Пикшу носовым платком.

– Меня кто-то тронул! – оправдывалась Пру со слезами на глазах. – Вскочил на колени. Эктоплазма!

– Ты все испортила, – рассердилась Марго. – И как раз когда с нами заговорил Маваки!

– По-моему, он нам уже достаточно всего поведал, – сказала мать. – Хватит уже морочить нам головы этими глупостями.

Миссис Пикша, все это время с достоинством похрапывавшая, неожиданно проснулась.

– Глупостями? – Она вперила в мать свои выпученные голубые глаза. – Ивысмеетеназыватьэтоглупостями?.. Ааахх.

Это был тот редкий случай, когда мать по-настоящему вышла из себя. Она выпрямилась во весь свой карликовый рост и ощетинилась.

– Шарлатанка, – немилосердно бросила она ей в лицо. – Да, повторяю: глупости. Я не позволю своим близким участвовать в подобных манипуляциях. Марго, Джерри, Пру, мы уходим.

Мы были настолько ошеломлены столь решительным поведением нашей, в общем-то, благодушной матери, что безропотно последовали за ней, оставив негодующую миссис Пикшу в компании учеников.

Как только мы вошли в нашу мирную обитель, Марго разрыдалась.

– Ты все испортила. Ты все испортила, – повторяла она, заламывая руки. – Миссис Пикша больше никогда со мной не заговорит.

– Вот и хорошо, – сурово сказала мать, наливая бренди для Пру, до сих пор дрожащей, как осиновый лист.

– Хорошо провели время? – спросила неожиданно проснувшаяся тетя Фэн, глядя на нас лучезарными совиными глазами.

– Нет, – коротко ответила мать.

– Эта эктоплазма не выходит у меня из головы, – сказала Пру, сделав большой глоток бренди. – Она такая… ну… такая клейкая, что ли.

– Как раз когда с нами заговорил Маваки, – завывала Марго. – Когда он собирался нам сообщить что-то важное.

– Вы поступили мудро, вернувшись рано, – сказала тетушка. – Вечера бывают прохладные, даже в это время года.

– Она подбиралась к моему горлу, – продолжала Пру. – Обвивала мое горло. Такая… клейкая… рука.

– Маваки – единственный, кто мне помог.

– Мой отец часто повторял, что в это время года погода бывает очень коварной, – добавила тетушка.

– Марго, ты ведешь себя глупо, – расстраивалась мать.

– Луиза, дорогая, я чувствовала, как эти ужасные клейкие пальцы подбираются к моему горлу, – жаловалась Пру, не слыша Марго, погруженная в тонкости собственных переживаний.

– Мой отец всегда ходил с зонтом, зимой и летом, – рассказывала тетя Фэн. – Над ним смеялись, но даже в жаркие дни зонт оказывался очень даже полезным.

– Вечно ты все портишь, – сказала Марго. – Во все вмешиваешься.

– К сожалению, я вмешиваюсь слишком редко, – сказала мать. – Короче, бросай эти глупости, кончай реветь, мы сегодня же уезжаем на Корфу.

– Если бы я сразу не вскочила, она бы впилась в мою шейную вену, – сказала Пру.

– Нет ничего полезнее пары галош, говорил мой отец, – откровенничала тетя Фэн.

– Я не вернусь на Корфу. Ни за что. Ни за что.

– Ты сделаешь, как я скажу.

– Она вероломно обвилась вокруг моего горла.

– Резиновые сапоги он не одобрял, потому что из-за них кровь приливает к голове.

Я перестал их слушать. Меня переполнял восторг. Мы возвращаемся на Корфу! Мы оставляем пыльный, бездушный, абсурдный Лондон и возвращаемся к зачарованным оливковым рощам и голубому морю, к радушным веселящимся друзьям, к золотым, умиротворяющим, нескончаемым дням.

6. Оливковая карусель

Сбор оливок начался еще в конце апреля. Благодаря жарким летним дням плоды налились соком и, дозрев, падали, глянцевые, в траву, словно черные жемчужины. И тут же набегали крестьянки с жестяными и плетеными сооружениями на головах. Выбрав очередное дерево, они садились в кружок на корточки и, щебеча как воробьи, подбирали плоды и складывали их в корзинки. Некоторые оливы плодоносили уже лет пятьсот, и пятьсот лет сбор проходил по заведенному обычаю.

Это была славная пора для сплетен и веселья. Я ходил от дерева к дереву, присаживался на корточки и помогал собирать лоснящиеся оливы, а заодно слушал байки про друзей и родню и, случалось, разделял со сборщицами трапезу под деревом: пожирал кисловатый черный хлеб и маленькие лепешки с прошлогодним сушеным инжиром, завернутые в виноградные листья. Звучали песни, и, удивительное дело, крестьянские голоса, такие грубоватые и резкие в разговоре, становились жалобно-трогательными во время совместного пения. В это время года, когда среди корней олив начинали пробиваться желтые восковые крокусы, а берега из-за колокольчиков становились лиловыми, садящиеся в кружок то под одним, то под другим деревом крестьянки напоминали передвижную цветочную клумбу. Их песни эхом разносились под нефами древних олив, печальные и нежные, как перезвон бубенчиков в козьем стаде.