Читать книгу "Лабиринты - Фридрих Дюрренматт"

Впоследствии, когда сомнения отца относительно «христианства» Гитлера подтвердились, этот последний меня устраивал как пугало для христианских буржуа, тем более что политической альтернативы я не видел. Отец был убежденным противником марксизма, и, чтобы провоцировать его и христианские круги, я мог бы прикинуться коммунистом. Однако о марксизме у меня было искаженное представление, марксизм был не более чем слухами, а не возможным альтернативным миром. То есть марксизм не годился для моей оппозиции миру отца. В итоге у меня поначалу была некая расплывчатая позиция сторонника Гитлера, которую я выстроил единственно для защиты от отцовского мира веры: в городе я на несколько недель прибился к организации протестующей молодежи. Все там делалось по-дилетантски, возглавлял нас отлынивавший от работы двадцатилетний парень в сапогах, выдававший себя за детектива. В одно из воскресений мы «захватили» Бантигер – холм неподалеку от города. Моя «неспортивность» была сильнее моих убеждений, и я бросил все это. Лишь сегодня, оглядываясь на прошлое, я вижу ясно мир моей юности, а тогда я не мог постичь его умом – как Минотавр, не понимавший, что такое Лабиринт. Наверное, человек на это не способен, пока молод; но опасно было то, что разумению отцов этот мир тоже был недоступен. Я протестовал против того, что между коммунизмом и фашизмом ставили знак равенства, как это делает сегодня буржуазная идеология, впрочем, другое приравнивание, а именно утверждение, что буржуазная идеология является фашистской или профашистской, тоже фальсифицирует политическую реальность. Различие между фашизмом и коммунизмом было, если вернуться в те времена, религиозным. Друг другу противостояли два различных ожидания грядущего спасения, мистическое и догматическое. Ожидания грядущего спасения – это религии. Первая религия, фашистская, была реакцией на политическое и военное поражение, породившее чувство национальной неполноценности и сильное желание от него избавиться. Это был уход в заоблачно народное, в метафизику тайного недовольства, опьянение, что сродни горной болезни, всей этой кровью, почвой, расой, которое завлекло семидесятимиллионный народ в иррациональную авантюру, попытку взлететь вопреки всем доводам разума и стать мировой державой, в конце концов – тысячелетним рейхом, все это планировалось как спасение мира, а вылилось в амок, слепую безумную гонку, в тупую непреклонность и сгинуло наконец, и после всего этого морока осталось лишь удивление, что он вообще был возможен. То время чем дальше, тем больше вызывало удивление, но постепенно оно сменилось убежденностью, что время было вовсе не таким уж плохим, более того, что и у него, наверное, имелись свои заслуги. Другая религия, коммунистическая, выступила с более высоким и более логичным притязанием. Ей и лет было побольше, она и развивалась более рационально, и успела стать догматической, обзавестись своими евангелистами и отцами Церкви и сверху донизу организованной, мощной инквизицией. Она понимала себя самое как новый Рим новой всемогущей Церкви. Она пожелала осуществить то, что не удалось старой Церкви: объединить весь мир под знаменем веры, которую она считала наукой, – ведь всякая церковь считает свою теологию наукой. Одного мы не должны упускать из виду: обе религии, коммунистическая и фашистская, имеют общие черты, и как раз это общее временно разделяет их, чтобы затем сблизить; такие общие черты – это, например, манихейство, восходящее к гностикам представление о борьбе света с тьмой; в коммунистической религии царство свободы ведет борьбу с царством необходимости, в религии национал-социализма – хорошая раса с дурной. Их разделяло – если оставить в стороне идеологический инструментарий – притязание на интернациональность; сталинизм выдавал себя за единственно подлинный марксизм, тогда как любое мистическое движение, в том числе фашизм, тяготеет к партикуляризму. Заметна также зависимость всякой мистической религии от догматических религий, отдельные догмы обретают самостоятельность и сами становятся мистическими религиями; так, революция в России стала примером для национал-социалистической революции, однако если первая мыслилась как мировая революция, то вторая – как народно-национальная. Примечательно и то, как обе религии использовали зависть, эту великую ударную силу всех мятежей: в случае коммунизма это зависть бедняков к богачам, эксплуатируемых к эксплуататорам; в случае нацистов – зависть неимущих народов к народам, имевшим все. Наконец, обе религии сформировали правящий слой, который вызывал не зависть, революционизирующую массы, а парализующий страх. Главное же, в лице Гитлера и Сталина снова началось противоборство императора и папы – пусть «император» этот и был посмешищем, несостоявшимся живописцем, безнадежно обанкротившимся существом, которое в то безнадежно обанкротившееся время могло стать только политиком; ему противостоял кошмарный «папа», Великий инквизитор, который вышел на боевой ринг, маскируя идеологией свои личные бои за власть. Обоими безоговорочно восхищались миллионы, обоих охраняли полчища палачей. Как бы то ни было, император – понятие мистическое, папа – догматическое. За императором стоит идея вечного светского государства, он – мистический наместник Бога; папа же – наместник Сына Божьего, на нем, папе, зиждется Церковь. В том-то и заключается лукавство догмы, делающей Церковь трансцендентальной величиной, – эту роль коммунистическая партия переняла у Церкви: ее логика скопирована с церковной, партия есть носитель политической необходимости, партийный секретарь – своего рода земной представитель этой политико-метафизической необходимости. Император, напротив, есть понятие мистико-хилиастическое,[46] глубоко укоренившееся в немецком народе со времен Крестьянских войн и уже в ту эпоху тесно связанное с мистической идеей народного императора. Сравнение, возможно, смелое, однако все иррациональное объяснимо только рационально. Ведь то было время мирового экономического кризиса, что само по себе благоприятствует иррациональному: подозревали, что у кризиса есть авторы, темные таинственные силы, – это международные финансовые круги, масоны, мировое еврейство. Поскольку этим силам приписывался некий сверхчеловеческий, хищнический интеллект, устремленный на порабощение всего мира, ширился антиинтеллектуализм; уже не плохой экономический строй был виноват, а материалистическое мировоззрение, утрата великих идей, таких как нация, народ, отечество и так далее, отсутствие веры и ставшее чрезвычайно сложным, «математическим», развитие физики, которое гуманитарными науками тоже не понималось. Должно было появиться что-то новое, некая новая надежда, что-то совсем другое. И оно, совсем другое, появилось. Возможно, мировым бедствием было уже то, что Гитлер и Сталин совпали во времени, что первый, так сказать, произвел на свет второго, а второй – первого. При Сталине марксизм принял самую злополучную форму, какую только можно вообразить, а именно максимально догматичную, в своих понятиях скованную цепью средневекового суеверия; и тут же были путаный мистицизм нацистов, ложно понятый Ницше, наполовину понятый Клагес,[47] вздорное пустословие Розенберга, риторика Геббельса, да еще изначальные звуки Стефана Георге,[48] мифология Вагнера и т. д. – из всего этого была сварена горячая каша, ею можно было согреться, а согреться всем так хотелось после больших интеллектуальных холодов. Поэтому возвышению Гитлера было нечего противопоставить, к нему переходили не только недоумки, но и честные рабочие, и дельные, добропорядочные граждане, и художники, и даже интеллектуалы; небывалое, грандиозное бегство, все спешили укрыться в тепле мистических предрассудков, единственным политическим противником которых выступала сталинская догматическая псевдодиалектика, и на нее клюнули, ища спасения в стерильном космическом холоде чистых понятий, опять же честные рабочие, и добропорядочные граждане, и художники, но первым делом интеллектуалы. Докатились до пресловутого пакта: врагами-то для обоих, Сталина и Гитлера, были демократии с их обреченными на бессилие попытками организовать мир рационально, на основе институций. Именно поэтому Вторая мировая война началась не как война за веру, а как борьба Гитлера за власть, которую он вел против демократий с одобрения коммунистической церкви. Позднее именно поэтому для Сталина стало неожиданностью нападение Гитлера – борьба мистика Гитлера против демократов была на руку Сталину, подлинный, религиозный, конфликт между догматикой и мистикой он включил в свои расчеты, отложив его на время; его беда, что этот конфликт был навязан ему так рано, – победить Гитлера он смог только благодаря тому, что со своей стороны мистифицировал советский коммунизм: нацизм был побежден не интернационалом, а отечеством, которому после войны выпала мистическая задача возглавить крестовый поход против империализма, аналогично задаче, которую Гитлер навязал своей империи, а именно крестовый поход против большевизма. Победив Гитлера с помощью союзников, Сталин перенес его «образ» на западные демократии. Фашизм должен был оставаться врагом мирового масштаба, чтобы холодная война могла продолжить Вторую мировую, – было возможно продолжать ее не материальными, а только идеологическими средствами, подкрепляемыми политическими каверзами. Что, конечно, не исключало непрямые конфликты на второстепенных военных театрах, они и сегодня происходят, – тем более что единство коммунистической церкви претерпело раскол и на сцену выходило все больше новых пап и антипап.