Читать книгу "Убийца из города абрикосов. Незнакомая Турция - о чем молчат путеводители - Витольд Шабловский"

Гота

Хикмет чувствует, что, пока Сталин у власти, лучше держаться подальше от Москвы. Он становится активным участником движения по защите мира. Ездит по разным странам, посещает конгрессы, перерезает ленточки. В Варшаве он впервые появляется уже через несколько месяцев после бегства из Турции.

Польские сторонники мира приставляют к нему переводчиком Малгожату Лабенцкую-Кёхер, или Готу, которая писала о Хикмете дипломную работу. Сегодня Готе девяносто три года, и она вспоминает, что ей с самого начала пришлось установить однозначные правила игры.

— Он безумно любил женщин. Я ему сказала: ты мой abi. По-турецки это старший брат, тот, кто несет ответственность за всю семью. Ему это очень понравилось, и между нами все стало ясно, — рассказывает Гота. — Он был как ребенок. Бесконечно добрый и наивный. Если бы кто-то на улице попросил у него денег, он отдал бы все до копейки.

Таким запомнил Хикмета и Евтушенко. Как-то раз турок позвонил ему с вопросом, не нужны ли тому деньги.

— Мне они были не нужны, — говорит Евтушенко. — Его это огорчило. “ Ты уверен? — допытывался Хикмет. — Жаль… Я получил сегодня перевод, и для меня это решительно слишком большая сумма”.

Гота:

— Он много зарабатывал, но был счастлив, если от этих денег удавалось быстро избавиться. Раздавал направо и налево. Таких людей я больше никогда не встречала.

Божецкий

1

Сталин не торопится предоставлять поэту советское гражданство, а турецкого Хикмет лишился, решившись на побег.

Это вызывает сложности, поскольку Назым хочет путешествовать по миру.

Его варшавские друзья знают о польском прадеде поэта. На этом основании они вместе с Готой хлопочут о паспорте с орлом для Хикмета.

Берут[25], который с удовольствием общался с Хикметом, не возражает. Советуется ли он с Кремлем? Сложно сказать, скорее всего, да. Фактом остается то, что в 1952 году правнук генерала Джелаледдина получает польское гражданство и паспорт на имя Назым Хикмет Божецкий.

Кто утвердил решение? Должно быть, Государственный совет. Подписывал наверняка лично Берут. Но в Архиве новейшей документации нет никаких свидетельств.

Паспорт ПНР с фотографией слегка улыбающегося поэта хранится в музее Хикмета в Стамбуле. Поэт попытался расписаться как Божецкий, но, судя по кривизне букв, с этой фамилией он так и не свыкся.

Этот документ приходится особенно кстати в 1956 году, когда в Польше наступает так называемая оттепель, а к власти приходит Владислав Гомулка. Поляки верят, что наконец начнется строительство польской версии социализма. Их воодушевление передается и Хикмету. Он восхищается Гомулкой. Проводит на берегах Вислы больше года. Его биографы в один голос утверждают, что это было начало именно такого коммунизма, о каком он всегда мечтал.

Анджей Мандальян[26]:

— Он хвалил обстановку в Польше. В те годы в СССР царила страшная графомания, а мы превыше всего ценили творческую свободу. Ему это очень нравилось.

Чувствовал ли Хикмет себя хоть чуточку поляком? В 1958 году на встрече с читателями в Международном клубе прессы и книги он сказал: “У меня польский нос, светлые, правда сейчас уже седые, волосы и, пожалуй, польская склонность к романтизму”.

Годом позже в интервью журналу Orka он добавил: “Я мог выбирать из разных стран и выбрал страну моего деда”.

Однако друзьям он признается, что выбор был вынужденный.

2

В годы оттепели Хикмет становится членом Союза писателей Польши. Сотруднице отдела кадров приходится нелегко — анкету он не смог заполнить лично, а папка с его документами, статьями и корреспонденцией до неприличия тонка. У других поэтов, даже не лучших, папки куда толще. У маститых поэтов их несколько, причем весьма увесистых.

В папке Хикмета два письма от поклонников, решение о принятии его в польский Союз писателей (“Весьма странное, — говорит кадровичка, — ведь для этого нужно жить и работать в Польше”) и единственная фотография. На ней Хикмет в рубашке с народной вышивкой спорит с Виктором Ворошильским[27]. За их спинами прикуривает Марсель Райх-Раницкий[28], еврей, спасшийся из гетто, в будущем глава немецкой литературной критики.

Но тонка не только папка Хикмета. Человеческая память порой не толще.

Юлия Хартвиг[29]вспоминает:

— Высокий, статный, очень симпатичный. Он часто ел в столовой Союза писателей. Больше, увы, мне сказать нечего, потому что больше я ничего не помню.

Анджей Мандальян:

— Тувим им восхищался. Он был очень чувствителен к звучащей речи, а Хикмет чудесно декламировал по-турецки. К сожалению, я тоже больше ничего не помню.

Гота вспоминает, что Назым был дружен с Броневским. Поэт из Плоцка в то время крепко пил, и друзья боялись, что он будет спаивать сердечника Хикмета.

Увы, за исключением нескольких переведенных с русского стихотворений, мне не удалось найти следов этой дружбы.

Похожим образом дело обстоит с дневниками и воспоминаниями других польских писателей. О Хикмете не вспоминают ни Важик, ни Слонимский, ни Ивашкевич[30]. Последний хорошо знал Хикмета. Участник движения за мир, он перевел на польский несколько стихотворений Хикмета. Я звоню его дочери Марии.

— Как фамилия? Хикмет? Нет, не припоминаю.

У наших литераторов с Хикметом явная проблема. Пожалуй, даже две. Первая: они уже отошли от коммунизма, он — ни на шаг. И войну, и большую часть сталинского правления он провел в тюрьме, мечтая о коммунистической Москве. Многого он не знал. Многого знать не хотел. Даже увидев собственными глазами, что творил Сталин, он не пересмотрел своих взглядов.