Читать книгу "Кошкин стол - Майкл Ондатже"

Я уверовал в это на долгие годы.

— К чему я это все? Да к тому, что в больнице, пока я оправлялся от тифа, тамошние врачи научили меня играть в бридж. А еще я начал читать. В молодости книги как-то не проникли мне в душу. Понимаете, о чем я? Если бы вот эту книгу, «Упанишады», я прочел в двадцать лет, я бы ничего не воспринял. У меня голова была слишком занята другим. А это как медитация. И теперь мне очень помогает. Мне бы теперь, наверное, и ее любить было гораздо проще.

Однажды днем я стоял на палубе с Флавией Принс. Посмотрев вдоль борта, увидел мистера Хейсти — оседлав поднятый якорь, он красил корпус. Вокруг висели в веревочных люльках другие моряки, но я сразу распознал его лысину, которую часто видел сверху во время карточных игр. Рубахи на нем не было, торс обгорел. Я указал на него тете.

— Говорят, это лучший игрок в бридж на судне, — поведал я ей. — Побеждал на чемпионатах даже в самой Панаме…

Она отвела от него взгляд и закатила глаза:

— Тогда почему же он здесь, а?

— Держит уши открытыми, — сказал я. — Но каждую ночь играет, как настоящий профессионал, с мистером Бэбстоком, мистером Толроем и мистером Инвернио, который теперь главный по всем собакам на борту. И все — чемпионы международных турниров!

— Надо же… — протянула она, разглядывая ногти.

Я попрощался с Флавией Принс и отправился палубой ниже, где ждали Рамадин и Кассий. Мы следили, как работает мистер Хейсти, пока он не поднял глаза, — тогда мы помахали. Он поднял защитные очки на лоб, признал нас и тоже помахал. Я надеялся, что моя опекунша все еще стоит, где стояла, и видит происходящее. Потом мы пошли дальше, выступая довольно гордо. Мистер Хейсти понятия не имел, как много значил для нас этот жест узнавания.

* * *

Не знаю, что тому виной — ее все возрастающий успех в свете или мое вранье после шторма, но только Флавии Принс, похоже, больше не хотелось меня опекать. Встречи наши стали по ее почину совсем краткими, проходили на открытой палубе, и она, как инспектор по делам несовершеннолетних, ограничивалась двумя-тремя вопросами:

— Каюта у тебя хорошая?

Я специально потянул паузу:

— Да, тетушка.

Она жестом приказала мне приблизиться, явно чем-то заинтересовавшись:

— А чем ты занимаешься целыми днями?

Я решил умолчать про визиты в генераторную и про то, как будоражила меня мокрая одежда австралийки под душем.

— По счастью, — откликнулась тетя на мое молчание, — мне удалось проспать почти все время, пока мы проходили канал. Такая жара…

Она опять начала перебирать свои украшения, и у меня вдруг мелькнула мысль, что следовало бы сообщить барону номер каюты моей опекунши.

Но барона уже не было на борту. Он сошел в Порт-Саиде, а с ним — дочь Гектора де Сильвы.

Я случайно услышал чью-то реплику: он, мол, утешает симпатичную дочку Гектора де Сильвы, и мне стало ясно — он уговорил ее стать соучастницей в преступлениях, достойных джентльмена, кормил ее печеньем и поил тем самым замечательным чаем в уединении собственной каюты. Сходя на берег, он нес плоский саквояж, в котором вполне могли лежать ценные бумаги, а возможно, и портрет самой мисс де Сильвы, который, как мне было известно, находился именно у барона. Он кивнул мне на прощание с верхней ступеньки трапа, а Кассий ткнул меня в бок — я ведь уже поведал ему о своем участии в ограблениях, преувеличив, разумеется, свою роль. Мисс де Сильва ступала с ним рядом, окруженная коконом молчания. Возможно, то было горе. Или барон успел загипнотизировать ее своими чарами?

Сами мы не сходили в Порт-Саиде на берег. Остались посмотреть на фокусника «гулли-гулли» и видели с палубы, как он подплыл на каноэ и принялся извлекать цыплят из рукавов, из брюк и из-под шляпы. Потом чихнул, вытащил из носу канарейку и выпустил в небо над портом. Каноэ покачивалось на неспокойной воде, «гулли-гулли» запрыгал от боли, когда петух высунул свою увенчанную гребнем голову из передка его брюк. Потом нам показали, как из его рукавов высыпаются змеи. Они свернулись у его ног в два безупречных круга и даже не шелохнулись, когда в каноэ дождем посыпались монеты.

Мы ушли из Порт-Саида на следующее утро, совсем рано. Приплыл на катере лоцман, взошел на борт и вывел нас из порта. Небрежностью повадки он напоминал того, который при помощи свистков и криков вел нас по каналу. Я вообразил себе, что они близнецы или уж всяко братья. Через полчаса лоцман спустился с мостика — сандалии без задников хлопали его по пяткам, а затем — в шедший за нами катер. С этого момента лоцманы становились все церемоннее. Марсельский явился на борт в рубашке с длинными рукавами, белых брюках и сияющих туфлях. Едва шевеля губами, он шептал указания, как заводить судно в гавань. Его предшественники ходили в шортах и редко вынимали руки из карманов. Первое, что они требовали, — это рюмочку и свежий сэндвич. Мне не хватало этого их «бездельничанья» — они ведь являлись будто любимые шуты, которые могут в течение часа-другого свободно разгуливать при дворе иностранного короля и вытворять что им вздумается. Но мы теперь были в европейских водах.

* * *

В Порт-Саиде нас покинул и мистер Мазаппа, известный также как Солнечный Луг. Я ждал его возвращения у трапа, даже когда трап собрали гармошкой и увезли. Ждала и мисс Ласкети, — правда, она удалилась, когда раздался непрерывный звон отправного колокола, точно крик упрямого ребенка. А потом трап разомкнулся с причалом.

Я только недавно осознал, что мистер Мазаппа и мисс Ласкети были тогда молоды. В тот год, когда он исчез с нашего судна, им было чуть за тридцать. До отхода из Адена Макс Мазаппа был за «кошкиным столом» самым разговорчивым. Он руководил нами с доброжелательной грубостью, настаивал на том, чтобы за столом не молчали. Произносил все на публику, даже когда шептал что-нибудь неприличное. Он продемонстрировал нам, что и взрослые знают толк в радости, хотя я уже тогда знал, что будущее не будет столь бурным, бредовым и бесшабашным, как он описывал это в своих песнях мне, Кассию и Рамадину. Он потоками изливал на нас перечни женских чар, равно как и пороков, а вместе с ними — лучшие куплеты и романсы, рассказы о преступлениях, предательствах и перестрелках с участием музыкантов, отстаивавших безупречность своей игры, он говорил, как было бы хорошо, если бы все танцоры в зале хором крикнули: «Луковичка!» — во время паузы в одной джазовой вещице Сидни Беше. И постоянно возникал образ той дамы, про которую было известно, что ее груди изящны, попа ее тяжела. Диораму какой удивительной жизни он для нас создал!

Именно поэтому мы не понимали, и не могли понять, что за тайная морока с ним приключилась. Некое темное крыло осенило протеже великого Беше. Чего же я так и не понял в своем друге мистере Мазаппе? Или я что-то упустил в его все растущей дружбе с мисс Ласкети? Во время бесед в нашей тайной штаб-квартире мы изобрели для них жгучий роман — из того, как они, вежливо извинившись, выходили после каждого блюда на палубу покурить. «А я ее поначалу принял за синий чулок», — сказал мистер Мазаппа про мисс Ласкети.