Читать книгу "Барокко как связь и разрыв - Владислав Дегтярев"

Не то, чтобы историческая специфика, – пишет Козеллек, – убиралась из картины произвольным образом, она была не важна как таковая. Желая подкрепить изображаемую им историю статистически, Альтдорфер перечислил сражающихся в десяти нумерованных колонках, опустив лишь одно число – год, в который произошло изображенное событие. Его битва сделалась, таким образом, не просто современной, она получилась вневременной170.

Альбрехт Альтдорфер и его аудитория, говорит Козеллек, могли считать, что за две тысячи лет, прошедших со времен Александра Великого, не изменилось почти ничего. Однако после Александра был Христос, и это заставляет поставить под сомнение всю конструкцию. Можно было отождествить персов с современными (XVI век) турками, но до какой степени первые зрители живописи Альтдорфера хотели и были способны узнать себя в Александре и его соратниках – язычниках, веривших в Зевса и Аполлона? Вспомним, что Данте помещает древних философов и праведников, живших до Христа, в лимб, считая даже Гомера и Сократа недостойными узреть божественный свет.

Согласно Козеллеку, завершение Тридцатилетней войны, продемонстрировавшее, что насильственным образом добиться религиозного единомыслия не получается, повлияло на общеевропейскую ментальность намного сильнее, нежели сама Реформация. Еретиков впервые не удалось ни обратить, ни уничтожить, поэтому с ними пришлось договариваться и сосуществовать, что сразу сделало политику знакомым нам грязным делом, несовместимым со спасением души.

Однако и эти события не слишком историзировали европейское сознание в отличие от Французской революции, вожди которой клялись именем разума.

***

Мы интуитивно чувствуем, что возможность рассуждать о некоем прошлом, противопоставляя его настоящему, основана на представлении о новом качестве настоящего, о каких-то новых возможностях, которые оно (в отличие от прошлого) открывает. Это необязательно должны быть политические свободы или естественнонаучные открытия (вроде тех, что воспеваются, порой не без наивности, в «Nova Reperta», другом произведении уже упоминавшегося нами ван дер Страта) – гораздо важнее возможность по-новому осмыслить свое место в мире.

«Современность» основана на представлении о новом знании и новой самоидентификации. Но можем ли мы быть уверены в том, что одно обязательно предполагает другое? Можно ли сказать, что Пико делла Мирандола, предложивший интеллектуалам Ренессанса новый способ самоидентификации, полагал себя современным человеком?

Александр Махов, комментируя знаменитую книгу Якоба Буркхардта «Культура Италии в эпоху Возрождения», отмечает особый смысл, который Буркхардт вкладывал в слово «современный», постоянно встречающееся в его тексте. По словам Махова, сочинение Буркхардта

воспринимается как книга если и не о безусловном прогрессе, то, во всяком случае, о неодолимом движении к «современности», понимаемой не как «время, в котором находимся мы», но значительно шире: как итог исторического процесса, постепенно в ходе этого процесса накапливаемый. Вот откуда «странности» в употреблении Буркхардтом самого слова das Moderne и его производных, введшее в затруднение, в частности, первого русского анонимного переводчика «Культуры Ренессанса»: он решительно не принял воззрения Буркхардта, согласно которому современное могло быть – и было, и накапливалось – уже там, в отдаленном прошлом, и поэтому переводил это вполне недвусмысленное слово как угодно, но только не в соответствии с его ясным словарным значением; впрочем, его можно понять: когда мы читаем у Буркхардта, что Фридрих II – «первый современный человек на троне», что «Феррара – первый современный город Европы», что Флоренция – «первое современное государство Европы», что «Петрарка – один из первых совершенно современных нам людей», мы и в этих, достаточно понятных контекстах испытываем некоторую языковую неловкость от содержательной, а не формально-временной, от абсолютной , а не относительной трактовки слова современный171.

И далее:

В текучей… системе понятий Буркхардта-историографа понятие das Moderne оказывается, пожалуй, наиболее жестким и неподвижным, как неподвижна сама современность – исторический горизонт, к которому стремится история172.

Но ведь в рамках этой системы представлений можно говорить и о неких ростках современности, о личностях и явлениях, существующих внутри вполне традиционного общества, не принадлежа ему логически, психологически и исторически. Критическая масса такого рода явлений должна накапливаться до тех пор, пока подобное сознание не станет статистически значимым и уйдет, так сказать, в народ, а до этого в эпоху Ренессанса было еще далеко.

Тогда получается, что первая известная «современность» все-таки начинается в эпоху барокко. И точно так же с барокко связаны первые попытки возрождения в искусстве характерных форм сравнительно недавнего прошлого.

Похоже, что картина мира, основанная на противопоставлении настоящего прошлому, должна включать в себя представление о граничном событии, сравнимом по важности с воплощением Христа. Для барокко такими событиями явились Реформация и Тридцатилетняя война. Так, у Вальтера Беньямина в «Происхождении немецкой барочной драмы» представление о барокко как о стиле Тридцатилетней войны оказывается расхожей банальностью, с которой он, однако, почти не спорит173.

Для средневекового человека, которым хотел, но не мог быть английский архитектор XIX века О. У. Пьюджин, соавтор лондонских Зданий парламента и автор трактата «Противопоставления» («Contrasts», 1836), историческим событием, изменившим мир и наше место в нем, было только пришествие Христа. (Пьюджин, как стоило бы заметить, отказывал в таком статусе даже Реформации: по его убеждению, переход Англии в протестантизм был вызван не необходимостью, а королевским произволом, поэтому все можно было бы отыграть назад.) С тех пор понятие исторического события сильно девальвировалось: мы должны осознавать себя другими каждые несколько лет, в лучшем случае – каждое новое десятилетие. Обычно этот процесс бывает осмыслен как избавление от иллюзий – и за последние сто лет это избавление от иллюзий повторялось так часто, что уже успело всем надоесть. Так, в 1910 году никто (т. е. средний европейский обыватель) не поверил бы, что через несколько лет культурные европейцы будут увлеченно убивать друг друга. В 1930‐м тот же европеец счел бы глупостью предположение о том, что развитая европейская страна начнет систематически уничтожать своих граждан по признаку этнического происхождения.